Драконье лето

Запахам позавидовала бы и рыночная площадь: апельсины, свежий хлеб, жареная картошка на скворчащих сковородах… Я остановился у ограды, ища взглядом знакомые лица. Вот Анри азартно рассказывает что-то белокурой девушке с новеньким знаком лекарского цеха на груди, а вот веер искр и счастливый смех – неужели это Эйлин смеется на скамейке? А у самой сцены, где устало улыбаются довольные музыканты, променяв на минуту инструменты на кружки, вполоборота ко мне Дален почтительно слушает низенькую толстушку, хотя в глазах время от времени проскальзывают смешливые искры – и это в последние дни перед войной?

А чему ты удивляешься, Квентин? Потому и радуются. Они не прячутся, как ты, они естественны – это их дом. И пусть немногие маги заводят семьи: те, кто собрался здесь, счастливы и так. Вне рода. За себя. Путь как путь, даже если тебе он не впору. Верно?

Разумеется. Пока эти милейшие люди не ощетинятся зеркальными плоскостями и не пойдут на тех, кто мне дорог.

А, но какая ирония: те, за кого я стою, чуть не убили Лин…

Эйлин поднялась, оставив над скамейкой яркую радугу, и направилась ко мне. Она была в той же мантии, что и утром; когда она подошла ближе, я заметил тени под ее глазами.

– Я на охране замка, – негромко пояснила она. – В полночь, правда, будет салют, и угадайте, без кого он не обойдется? Но вечером я внутри. Если – вдруг! – что-то пойдет не так, посылайте луч в небо. Прерывистый; знаете как?

– Вы не будете танцевать?

– Я не умею, – она улыбнулась. – Никогда не училась.

– Я тоже, если честно, – я вспомнил ферму. Вот уж где не попляшешь. – Но ведь не в этом дело?

– Я люблю праздники, – помолчав, сказала Эйлин. – Но у меня стакан всегда наполовину пуст. Анри думает о тех, с кем он веселится, Дален и Марек – по-разному. А я вспоминаю тех, кого мне уже не увидеть.

Я коротко поклонился ей вслед.

Стемнело быстро и незаметно, и углы рук, быстрых пальцев, острых скул сначала окутал розовый до неприличия вечер, а потом коснулись уютные праздничные сумерки. На деревьях зажглись фонарики; в окнах домов загорелись свечи. Музыканты подхватили гитары и скрипку, над сценой вились птицы, и на минуту я поверил, стоя среди золотых кленов, что так будет всегда, и ни драконам, ни магам это не изменить.

Кто-то хлопнул меня по руке.

– Вы тоже здесь! – просиял паренек, чье имя я так и не удосужился спросить. – Но почему в парке? Все самое интересное на площади! А Лин не с вами? Ей подошел браслет?

Я не успел ответить. Заскрипел гравий, и через ворота прошли трое: Анри с давешней белокурой девушкой, и еще одна, в платье с искрящимися рукавами. При виде ее мой знакомый покраснел до ушей.

– Добрый вечер, Квентин, – улыбнулась белокурая девушка. – Вы скрываетесь, а мне, напротив, очень хочется с вами познакомиться. Я занимаюсь отравлениями и поиском противоядий. Анри подобрал для меня пару свитков, но… я слышала, что произошло несколько недель назад. Вы были там; может быть, вы расскажете, как это бывает на самом деле? Если вам не неприятно?…

– Не неприятно, – кивнул я. – Я думаю, Лин вам ответит. Только, пожалуйста… не сегодня. И лучше бы не завтра тоже.

– «Не завтра тоже». Ты с какого языка переводишь? – хмыкнул Анри. – С изначального?

– А есть другие языки? – поинтересовался я.

Анри вдруг смутился, покосившись на спутницу.

– Сказки, конечно… Если верить в изначальный мир – а я в него верю, – он сверкнул глазами на нас, – там одних диалектов было сорок тысяч. Немыслимое количество народу, разобщенные люди, земли – вот и получилось пепел знает что. Человек мог ничего не делать всю жизнь: его кормили лишь за то, что он знал больше одного языка.

– И ничего не умел? Браво, – засмеялась вторая девушка. – Хотела бы я так.

– Голова лопнет, – поежилась белокурая красавица. – Сорок тысяч! Больше, чем народу в Галавере! Представляете, выстроить их вдоль мира? Проходишь пару миль, и перестаешь понимать людей вокруг. Анри, а на скольких языках вы говорите?

– Вы меня переоцениваете, сударыня, – поклонился Анри. – Я, признаться, не знаю и изначального так, как мне бы хотелось. Скажем, эту песню я не переведу.

– Жаль, – она мечтательно смотрела на музыкантов. Скрипка выводила печальную мелодию, и мужские голоса следовали за ней, как перелетные птицы. – А они понимают, что поют? Если нет, как они умудряются не переврать слова?

– Эту песню столько раз переводили с изначального и обратно, что ей уже ничего не страшно, – беспечно произнес кто-то за моей спиной. – А вообще они поют, что через полсотни лет мы все умрем. Они приезжали в Темь прошлой весной, я и вызнала.

– Эка невидаль, – пробормотал паренек рядом. – Вот если бы они пели, что через полсотни лет мы родимся, каждый школяр знал бы слова наизусть.

Я обернулся.

– Лин!

Она стояла, чуть скосив голову. Светлые волосы убраны наверх, а платье легко касается травы, обнажая плечи и… Вода сияющая, за что мне все это?

Я задумчиво посмотрел на небо. Может, дождь пойдет?

– Красиво поют, – отрешенно произнес Анри. – Файризфаст. Как название чужедальних земель.

Стихоплет… Я покосился на него.

– Это означает «быстрый огонь», кажется.