Древний знак

— Проснись, человек, проснись, — начал Ялмар свою игру, с помощью которой хотел высказать очень серьезные вещи. — Ответь заклинателю стихий на первый вопрос. Есть две враждующие стороны, обозначим их именами Сэм и Иван. Когда-то у них был общий враг, и они оказались на какое-то время союзниками. И разгромили врага своего, который был близок к тому, чтобы выпустить страшного атомного джинна. А ведь уже тогда возникала опасность всепожирающего атомного огня, что сейчас не всегда принимают в расчет. Однако миру известно: сокрушил чудовище прежде всего Иван — в этом его роль превеликая. Так вправе ли я, заклинатель стихий, спросить: не было ли это спасением всего человечества, кроме всего прочего, и от возможного атомного огня?

— Допустим, что вправе, — тихо промолвила Мария. — Действительно, об этом нынче как-то не задумываются...

— Но Сэм сумел сделать именно то, что не смог сделать его бывший враг. И возвестил возликовавший Сэм громовым голосом атомного взрыва, что он бросает вызов бывшему своему союзнику, Ивану... Вот я и спрашиваю после этого: так может ли быть не оправдано нравственно в глазах человечества появление второго джинна?.. Проснись, человек, и ответь на этот бесконечно важный вопрос.

— Ну что ж, допустим, что человек просыпается, человек задумывается, — ответила Мария, принимая очень серьезно эту необычайную игру Ялмара в заклинателя стихий, которую она сама ему предложила.

— Проснись, человек, проснись и ответь мне еще на один не менее важный вопрос. Чей именно джинн уже сжег два города и навлек на себя проклятье всего человечества?

— Джинн Сэма. Такова страшная правда.

— Проснись, человек, и вспомни, как это было. Очевидцы говорят, что президент Трумэн, узнав о потрясающих последствиях двух взорванных атомных бомб над японскими городами, воскликнул: «Я показал миру ядерный кулак!» Да, возликовал президент и осушил бокал шампанского. А в Хиросиме и Нагасаки у сотен тысяч людей лопались и вытекали глаза. Так шампанское ли пил господин президент?

Мария ничего не ответила, только еще сильнее зажала лицо в ладонях.

— Нынче обнародована молитва полкового священника Доунэя, который благословлял экипаж летающей крепости полковника Тиббетса в тот роковой полет. «Всемогущий боже, ты слышишь молитвы тех, кто любит тебя. Прошу тебя, будь с теми, кто сегодня в ночь осмеливается лететь в высоты твоего неба. Мы знаем, что сегодня и на вечные времена находимся под твоей охраной. Аминь!» Да, именно так, именем бога священник Доунэй благословил истинных дьяволов на величайшее преступление всех веков и народов. Так где же, где предел лицедейству?

Не открывая глаза, Мария качала головой и шептала свою молитву.

— Но сей жуткий спектакль имел еще и другие краски омерзительного лицедейства. Атомные бомбы были ласково названы «малыш» и «толстяк», а самолет полковника Тиббетса именем его матери Энолы Гэй. И я, заклинатель стихий, выкликаю: матушка Энола, миссис Гэй, где вы? Покажитесь, я хочу вас видеть! Что вы чувствовали после того, как превратились в железную птицу и снесли яйцо, из которого родился тот чудовищный огонь? Вы, кажется, очень набожны, миссис Гэй. За кого вы молитесь нынче? За вашего сына — уникальнейшего убийцу, который, однажды ударив жертву, продолжает убивать вот уже в третьем поколении тех, кто якобы выжил? Или вы все-таки молитесь за тех, кто умирает и до сих пор?

— Господи, — горячо проговорила Мария, — ведь это и вправду было, было, было...

— Слушай, слушай заклинателя стихий, человечество. Я врываюсь на Волшебном олене в твои сны и прошу тебя — проснись! Я не знаю, что сказал нынешний президент, когда он благословил нейтронную бомбу, и пил ли он при этом шампанское. Но он это сделал день в день, когда тот чудовищный «малыш» и тот чудовищный «толстяк» потрясли весь мир. Так не взрыв ли это какой-то особо чудовищной бомбы, именуемой бесчеловечностью? Имеют ли право сильные мира того после всего, что они сделали, произносить слова «бог», «совесть», «справедливость», «человеколюбие»? А они так любят произносить именно эти слова! Упражняются перед телекамерами в риторике и приучают мир к мысли, что Хиросима должна стать нормой. Ну, ответь заклинателю стихий, человечество, кто тебя приучает именно к мысли, что Хиросима должна стать нормой?

— Сэм, конечно. Достаточно вспомнить Сэма Коэна...

— Вот, вот, Сэм Коэн! Один из единомышленников этого господина изволил пышно выразиться по поводу его «беби» — нейтронной бомбы: «Не бомба, а пианино, и его мало иметь, на нем надо уметь играть». Так вот, я спрашиваю у тебя, человечество, не реквием ли собирается играть на твоих похоронах этот жуткий маэстро?

— Похоже на это, — едва слышно ответила Мария.

— Если Сэм говорит о возможности ограниченной атомной войны в Европе, то чем может обернуться для европейцев эта чудовищная ограниченность его мышления с точки зрения элементарной человечности, когда гибель какой-то части этого континента или даже всего континента заранее разумеется как вполне допустимая норма?

— Об этом страшно подумать.