Древний знак

— Почему причуд? Я видела тебя вот такого огромного. Голова вон там, где птицы летают. А в глазах слезы...

— Почему слезы?

— Потому что ты человечество. Ты заблудился... Скоро будет пурга. Надо спешить в стойбище. После такой тишины и тепла подует очень сильный ветер.

И врезалась в память Леону та особенная встреча с удивительной девочкой, встреча, которую он полушутливо-полусерьезно называл для себя спасением. «В такую мглу надо смотреть вот, так, поверху», — звучали в памяти Леона слова Чистой водицы. И теперь уж Леон смотрел «поверху», и ему то здесь, то там виделось лицо Чистой водицы. Девочка улыбалась, манила к себе Леона жестами, предостережительно вскидывала палец. Звенел колокольчик. Леон если и не видел среди пробегавших мимо него оленей Белого олененка, то представлял его так же зримо, как и Чистую водицу. И подступало к сердцу Леона что-то такое, отчего хотелось клятвенно заверить: «Я не принесу вам зла! Я знаю, что зло можно совершить даже тогда, когда этого и не желаешь. Я буду крепко помнить об этом».

Вглядывался Леон в воображаемое личико Чистой водицы, а сам думал о Брате орла. И поднялся на миг Леон — всего лишь на единственный миг — над собою и мысленно закричал: «Нет, нет! Я не имею права так тяжко обижать этого человека! Но ведь я уже обидел его! Чем теперь искуплю свою вину?.. Где же ты, Чистая водица? Слышишь ли меня?» И снова то здесь, то там над клубящейся мглою мелькало личико Чистой водицы. А олени бежали и бежали, тяжко дыша. И вырывались из их широко раскрытых ртов густые клубы пара.

Вдруг Леон увидел Белого олененка. Нет, пожалуй, не увидел, скорее всего и это игра разыгравшегося воображения. Наверное, уж слишком была напряжена его душа. Леон протер глаза, освобождая ресницы от инея, но странное видение не исчезало: прямо на него шел Белый олененок, как человек, на задних ногах... И мелькало над мглою личико Чистой водицы. Девочка то смеялась, указывая на Белого олененка, то прикладывала палец ко рту, как бы умоляя не спугнуть ее друга. Странное видение. Странное состояние. И звучит, звучит сама вечность туго натянутой струной, проходящей через остров. И плывет остров в музыке вечности. А олени бегут и бегут. И снова хочется Леону уверить себя в том, что он никому не желает зла...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

И ОБЛОМАЛСЯ ЛУЧИК...

Сестра горностая уже знала о поединке Леона с Братом скалы: об этом говорило все стойбище; люди выражали восхищение Леоном, и это волновало ее, она ждала, когда наконец придет сын.

Но у входа в чум неожиданно возник колдун. Сестра горностая была уверена, что это именно он натравил Брата скалы на ее сына. «Ну что ж, я тебя встречу, проклятый колдун!» — мысленно погрозила она.

— Дадут мне в этом чуме хотя бы чашку чая? — громко спросил колдун.

— Как же, конечно, дадут. — Сестра горностая, загадочно улыбаясь нежданному гостю, поманила его рукой.

Это было для колдуна столь неожиданно, что он подумал о возможном подвохе. Однако вошел в чум, а Сестра горностая и шкуру ему постелила, шкуру белого оленя.

«Не намерена ли она меня задобрить?» — подумал колдун, настороженно наблюдая за хозяйкой чума.

А Сестра горностая вот уже и столик перед гостем поставила, крепкого чая налила в тонкую фарфоровую чашечку, расписанную красными цветами.

— Ну что хитришь, говори, какой подвох мне приготовила?

— Выпей еще чашечку чая, — не сказала, а пропела Сестра горностая, уважительная такая, доброжелательная.

— Что ж, выпью... Смотрю на тебя, как будто приветливая, улыбаешься. А за улыбкой ненависть чувствую...

— Вот и хорошо, что чувствуешь, — ласково сказала Сестра горностая, не спуская глаз с гостя, явно сбитого с толку.

— Что ж тут хорошего? Поить человека чаем, которого ненавидишь, небольшая радость.

— И все-таки для меня радость, потому что в чашке твоей отрава...

Колдун невольно выронил чашку и разбил ее, хотел закричать, но одумался. Заулыбавшись, погрозил пальцем.

— Врешь! Ты просто меня пугаешь. Что ты насыпала в чай, говори? Почему я привкуса не почувствовал?

— Я не сыпала. Я просто в чашку посмотрела. В главах моих ненависть... Это и есть отрава.

И действительно, если надо было увидеть, как воочию выглядит ненависть, следовало посмотреть в глаза Сестры горностая.

— Я хочу, чтобы тебе даже снились мои глаза. Ты колдун. Но и я колдунья. За сына своего... если ты сделаешь ему хоть маленькое зло, я сожгу тебя в твоем чуме, натравлю на тебя твоих же росомах.

— Они разорвут тебя в клочья.

— Я сама их разорву в клочья. Я всю жизнь ждала встречи с сыном. Море стало соленее в десять раз, потому что я на его берегу плакала. И если ты... ты, всем желающий только зла, не оставишь сына в покое, я выслежу во льдах белого медведя, обниму его за шею и нашепчу ему на ухо, чтобы он разломал твой чум и сожрал тебя!

Колдун рассмеялся.

— Отдаю тебе должное. Сила в твоих словах такая же, как и ненависть в глазах. Мне это по нутру. Я пошел. Не думай, что ты меня испугала. Напротив, ты меня развеселила. А чашку тебе, наверное, жалко...