Древний знак

Это было потом, значительно позже тех трагических событий, которые произошли на острове. От Леона Ялмару пришло письмо: «Это я, я виноват, — писал он. — Я принес им зло. И я проклинаю себя...» А дальше Леон описывал ту страшную пургу и все, что случилось на острове. Ялмар обратил особое внимание на строки письма, в которых Леон рассказывал, как удивляла его Чистая водица странной фантазией о неприкаянном великане, которого она так страстно желала спасти. «И, возможно, я, раздавленный горем, не вспомнил бы о том, — писал Леон, — если бы удивительная девочка эта не представляла себе в образе великана само человечество. И вот именно я, в ком она порой видела того великана, в сущности, погубил ее...»

Неприкаянный великан... Заблудившееся человечество... И вспомнилось Ялмару, как он однажды что-то подобное сказал Чистой водице... Выходит, что он заронил в сознание девочки нечто такое, что отозвалось в ней голосом, молящим о помощи, голосом великана, каким она себе представляла образ самого человечества. И великан стал ей родным уже потому, что страдал. Хрупкая, чистая, просвеченная солнцем добра душа ребенка пыталась вобрать в себя страдания человечества... Ребенок и человечество. Господи, куда же это вознесся он, Ялмар, в своем скорбном чувстве?

— Что с тобой, Ялмар? — теряясь в догадках, спросила Мария. — От кого письмо?

Ялмар молча отдал Марии письмо. Тревожная сосредоточенность сменилась на лице Марии испугом. А потом исказилось ее лицо от боли. Какое-то время она сидела с закрытыми глазами, будто страшась увидеть то, что невольно являло ей воображение. Но вот она широко раскрыла потемневшие глаза и тихо проговорила:

— Это ужасно...

И, словно почувствовав что-то неладное, Освальд перестал возиться с игрушками на полу, застланном шкурой белого медведя. Неуверенно поднявшись, он сделал несколько отчаянных шагов, ткнулся личиком в колени матери, засмеялся, словно радуясь одной из первых своих побед. Мария подхватила сынишку на руки.

А Ялмара не отпускало горе.

— Это мне наказание, — сказал он, слепо глядя в одну точку.

— Но почему тебе?

— Такое трудно объяснить. Я видел голодных детей. Ох, как страшно смотреть в глаза голодному ребенку... Нет, конечно, Чистая водица не была голодной, но миллионы голодных детей — это часть человечества... А вспомни мысль Достоевского... насколько велика цена одной-единственной слезинки замученного ребенка. Но их миллионы, замученных. Господи, как пришло мне в голову сказать именно ей эти слова о несчастном человечестве? Сказал так, больше для самого себя, а вышло...

— Ты, пожалуй, слишком что-то здесь усложнил, — осторожно сказала Мария...

— Нет, Мария, нет, тут все гораздо сложнее. Ведь ребенок этот, в сущности, по моей воле принял на свои хрупкие плечики такую тяжесть... — Не договорив, Ялмар снова взял письмо, принялся перечитывать его. Наконец он поднял на Марию скорбный взгляд. — И цветок вижу, и тоненькую шею ее, и глаза...

А Освальд с необычайной серьезностью все смотрел и смотрел на отца, и можно было подумать, что он настойчиво хочет понять: так что же случилось?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

СКОРБЬ НА ВЕРШИНЕ ГОРЫ

Пурга затихла на пятые сутки. Брат медведя мчался по тундре на упряжке собак, гонимый отчаянием: исчезла из чума в самом начале пурги Чистая водица. Это было обнаружено только утром. Сестра куропатки зажгла свет, подняла одеяло, чтобы разбудить своих многочисленных детишек, и обмерла...

Брат медведя никак не мог понять, что случилось. Он встряхнул жену за плечи и спросил:

— Что с тобой?..

Сестра куропатки едва разлепила одеревеневшие губы:

— Сосчитай их. И скажи, кого недосчитался...

Брат медведя схватился за сердце.

— А где... где Чистая водица?

И закричала Сестра куропатки, и выбежала из чума. Она вбегала то в один, то в другой чум, босая, в легком ситцевом платьице, и кричала, теряя рассудок:

— Нет Чистой водицы! Не у вас ли Чистая водица?!

С тех пор прошло пять суток. Брат медведя почернел от горя, усталости и беспрестанных поисков заблудившихся. И вот он нашел Леона. Можно было бы и засмеяться от радости, что Леон жив. Да, можно было бы и засмеяться, если бы не мучительные думы о вероятной гибели дочери.

Леона лихорадило, у него не попадал зуб на зуб. Брат медведя перенес его на нарту, укрыл шкурами, приговаривая:

— Жив, и хорошо, очень хорошо. — Поспешно извлек из нерпичьего мешка термос с горячим чаем. — Выпей чайку. Ну, ну, хотя бы глоток. Ноги чувствуешь? Холодно, говоришь, ногам? Ну, это просто счастье. Значит, целы твои ноги.

Леон отхлебнул глоток чаю, мучительно закашлялся. Жадно оглядывал он слезящимися глазами снежную тундру, еще не веря, что жив. Как это он заблудился? Пошел по тундре после странного поединка с Братом скалы, пошел с высоким чувством, что сумел подняться над собой. Клялся, что никому здесь не причинит зла, и не заметил, как скрылось из вида стойбище. А потом разразилась внезапная пурга. Несколько суток он пролежал в снегу, прощаясь с жизнью. И вот его нашли. Теперь он еще больше обязан этим людям...