Древо яда (СИ)

— Он любит тебя, он ждёт тебя — будь рядом, будь сильнее, помоги ему. Дай ему право уйти, когда он того пожелает, и не смей, слышишь, не смей гнать прочь, внушив ему, что он должен уйти. Извинись, Моргот возьми, ты ведь его отец и ты виноват во всём!

Трандуил открывает было рот, собираясь сказать «Он сам сделал выбор», как осекается, замолкает и хмурится, вспомнив вдруг, как однажды отец, покачав головой, поглядел на него сверху вниз и невесть зачем сказал: «Ты то, что я из тебя сделал. Дети невинны; в каждом твоем проступке — доля моей вины». Леголас — тот, кого вырастил и воспитал он сам. Выбор им принятый сделал тот, кого не научили иному.

Келеборн смотрит на него с презрением и злостью, догорающей и смиренной. Трандуил ощущает его колючее беспокойство, от которого тут же дурно становится, но ничего с собою поделать не может.

Он понимает, что виноват. Он забылся, заигрался, не сумел остановиться — ошибся, ошибся, ошибся. Они не враги, не соперники, не равные; Леголас ребёнок, его ребёнок, не способ развеять скуку. Не скорбь давно — самодурство. Тот, кого он растил, обязан был опекать и защищать. Трандуил, впервые за тысячи лет, внезапно вспоминает не только то, что Леголас его сын, но и то, что он сам — отец.

— Благодарю, — он склоняет голову. Келеборн тяжело вздыхает; они оба знают, что этот разговор лучше не заканчивать ни сейчас, ни после. — Я предпочёл бы остаться в одиночестве, если ты не возражаешь.

Келеборн кивает, поднимается из кресла и останавливается у самой двери:

— Я ухожу, — просто говорит он. — В следующий свой приезд я надеюсь застать тут семью… Прощай, старый друг.

***

Леголас молит Валар о том, чтобы проклятая дверь открылась. Голос, один лишь звук чужого живого и настоящего голоса — много ли он просит?

Он не уверен, что проснулся; он боится, что проснулся. Одиночество никогда не было его страхом, не одиночество, нет — тишина. В его покоях тихо.

Леголас вновь разбивает зеркало, швыряет книги, рвёт бумаги и кричит. Злость лучше страха. На мгновение ему становится легче, но после тишина снова приходит крадущейся походкой. Выламывает руки, зажимает рот, перерезает сухожия — ставит на колени.

Отцу не нравилось, когда он склонял голову — перед кем бы то ни было, кроме него, и Леголас упрямо задирает подбородок, надеясь так глупо, что если он будет хорошим сыном — отец придёт. Он не знает, чего отец хочет теперь за право одной единственной морготовой встречи; не знает, что должен сделать.

Леголас не так уж и хорош в ненависти: она горит и догорает, белым пеплом въедаясь под кожу, но всё же исчезает, потушенная нуждой. Леголас умел уходить, не оглядываясь, но до сих пор не научился оставаясь, мириться с равнодушием.

Он чувствует, как теряет рассудок, и знает, что ему необходимо. Между двух зол есть выбор один: Леголас предпочитает чужое болезнетворно жаркое безумство собственному, морозом и смертью скованному.

Леголас часто моргает, силясь избавиться от липких, цепких и жадных объятий страшного видения — не сна, но сновидения, прокравшегося тайком в явь. Он закрывает глаза и глубоко вздыхает. Из гнилой, серебряно-звёздной и бесконечно туманной мглы своего же разума на него взирает обезображенный труп.

Леголас тянет пальцы, в причудливой смеси растерянности и обречённости; касается скользкой и холодной кожи, тёмных от крови волос, и рваного кольца пустых глазниц. Он бредит: с режущей чёткостью узнав в призраке то, чем он мог бы стать, Леголас не чувствует страха, задыхаясь в солёном привкусе безнадёжности. Он повержен, он сдаётся, он мечтает лишь о том, чтобы отец хоть раз явился и спас его. Но этого, разумеется, не произойдет.

— Похоже, мы тут с тобой надолго, — хрипло шепчет он, измождённо улыбаясь своему гниющему трупу, в молчании сидящему напротив.

Леголас устал. Усталость чудна: вышитая гневом и пеплом, она ложится на плечи легким плащом, принося столь желанное тихое спокойство. Он устал ждать и до смерти устал от собственной вечной болезни, буйно цветущей бутонами зависимости и жажды чужих слов, взглядов, прикосновений.

Ему тошно; он, чудится, наконец догорел. Леголас облизывает искусанные губы и закрывает глаза, надеясь заснуть. Король, безусловно, стоит того, чтобы умереть за него, но не отец, нет.

В дверь стучат уже десять минут к ряду, когда он просыпается, мучимый тупой головной болью. Леголас закатывает глаза, предельно ясно осознавая, кто это — чувствует.

— Убирайтесь вон! — почти кричит он. Сил нет, ничего нет, он не чувствует себя способным продолжать их бесконечную, тошнотворную игру.

— О, это было неожиданно, — с тенью интереса отмечает отец, разумеется, входя в комнату. — Я уж думал, что ты всё же умер, или, упаси Валар, заснул. Не расскажешь, почему ты на полу и что здесь произошло?

Леголас ощущает себя мерзостно жалким, как, однако, всегда бывало под этим отцовским взором — насмешливо-пустым. Всё становится во сто крат хуже, когда отец вдруг опускается пред ним на колени, заглядывая в лицо. Они смотрят друг другу в глаза, и, пожалуй, именно так выглядит ложь в живом своём воплощении.