Древо яда (СИ)

— Можете ли вы защитить меня от себя самого? — спрашивает Леголас со злым ехидством, презрительно сужая глаза. — Можете ли вы отпустить меня, покончить со всем этим и сдаться? Вы эгоист, милорд, а я знаю, что случается, когда вам становится скучно.

— Я не готов лишиться лучшего, что имею, — отец улыбается одними уголками губ, будто считая, что улыбкой способен успокоить его. Леголас знает, что они оба немного изменились. Он не уверен, насколько этой перемены хватит, не уверен, сколько сможет продержаться в следующий раз, и впервые за тысячелетия ему страшно. — Я люблю тебя, и, как узнал, ужасно боюсь потерять. Эгоисты так ведь и поступают, верно? Сохраняют самое лучшее для самих себя.

— Вы говорите это чрезмерно часто, из-за чего ваши слова скоро теряют значимость, — Леголас едва не шипит, и ищет, ищет, ищет. С голодной жадностью он вглядывается в отцовское лицо, тянется к нему, сам того не замечая, отчаянно пытаясь найти следы лжи, притворства, обмана. Он прикусывает губу, жмурится: ему больно оттого, что он так ничего и не находит. И это, пожалуй, хуже всего.

— Я люблю вас, — с досадой признаётся Леголас, стараясь не смотреть на отца. — И я нуждаюсь в вас. Но как только я буду готов, я уйду, и если вы любите меня, то более никогда не будете пытаться меня вернуть.

Король кротко улыбается — до боли искренне. В его глазах — чернота, скорбь и сгнившая, мхом заросшая ярость. И нечто, напоминающее любовь — неказистую, уродливую, неправильную. Одержимость, может быть. Король убьёт их обоих; отец убьёт всех ради него — Леголас взрослел с осознанием того, что важен и необходим. Любим иль ненавистен, но непременно — первостепенен.

Отец так любит его.

Леголас чувствует себя отвратительно хрупким, точно чашка из дорогого, старинного фарфора, что по злой случайности выпала из неловких и дрожащих старческих ладоней, вдребезги разбиваясь о мрамор, поддёрнутый зеленью старины. Вес прожитых лет вдруг наваливается на него, ломая плечи и заставляя голову в усталой покорности склонить: их мир слишком стар, король его повидал слишком многое, а сам он живёт слишком мало, чтобы в мастерстве освоить искусство слепоты.

Но, к несчастью, ему никогда не стать старым. Порой Леголас думает, что то, что не может умереть, не может и жить. То, что не может жить — не может измениться, не может научиться, не может… Ему было любопытно, какова смерть.

Он не помнит, когда бессмертие стало грузом, а после обратилось проклятием; не помнит, когда собственная природа стала ему ненавистна до одури, но в нём по-прежнему живо воспоминание о том, как однажды, в рассеянии, он подумал, что, будто бы, крошечное создание, умирающее в траве, знает больше него. Вечность рано или поздно наскучит; что есть случившееся как не результат скуки, сведшей их обоих с ума?

Отец разбивает его, а затем собирает заново. В полной тишине. Одним лишь взглядом пришивая душу к сердцу, да мимолетным прикосновением к запястью выдирая с корнями мёртвую гниль, разросшуюся из солнечного сплетения до кончиков пальцев, и запуская механическое мерное тиканье-биение сердца.

Леголас глубоко вздыхает и кривит губы, пронзённый вспышкой тоски, пепельным привкусом схожей со скорбью. Как дышать он вдруг забывает: отец, осторожно потянувшись, целует его в лоб, а мгновением позже, с опаской положив руку на плечо, обнимает.

«Против воли никого нельзя спасти». Леголас закрывает глаза, слепо доверяя и доверяясь отцу, как и тысячи раз прежде. Он никогда ни о чём не жалел, и отчего-то верит, что не станет и теперь.

— Я хочу отречься. Вы позволите? — шепчет Леголас отцу в волосы, чувствуя, как слёзы обжигают щёки. Он сдался уже давным-давно, но лишь теперь примиряется с поражением. Его отец живой, тёплый, и его сердце бьётся громко, размеренно и отчетливо, а ещё он пахнет костром, снегом и хвоей. Леголас по-прежнему теряет в нём самого себя.

— Нет, — с деланным раздражением произносит отец, похоже, даже не думая отпускать его.

— Хорошо, — Леголас обессиленно улыбается, и, прикрыв глаза в приливе усталости, рассеянно повторяет: — Хорошо…

Он бредёт по кривой границе между дрёмой и глубоким сном болезни — с кошмарами, которые забудутся по пробуждению, холодным потом и сорванным голосом, отчаянно цепляясь за что-то светлое и тёплое, что никак не может разглядеть.

Словно издалека он слышит приглушённый голос, который, как и всегда, меняет правила его снов, даруя умиротворённое забытье:

— Можешь не верить, но потерять тебя было несколько… болезненно, Леголас, — бесцветным, сухим голосом произносит вдруг отец, по едва слышному поскрипыванию, кажется, останавливаясь у самой двери. — Как твой король, я прошу тебя более не совершать подобных глупостей.

Дверь тихо закрывается за ним, уходящим в темноту с призрачным трупом за правым плечом.

***

Разумеется, на следующее же утро Леголас сбегает из дворца, разбив окно и спустившись, цепляясь за выступы в стене, более не пытаясь отпереть дверь, которая, впрочем, уже заперта не была.