«Друг мой, враг мой…»

Я наблюдал за Фейхтвангером в надежде пополнить знаменитым писателем список агентов. Помню, меня поразило его удивительно подвижное лицо. На Западе этого не замечаешь. Зато на родине, на фоне наших неподвижных лиц (жизнь приучила нас всех таить эмоции), это бросалось в глаза.

Переводчица ежедневно составляла отчеты о нем и, главное, о его книге об СССР, которую он в это время писал. Отчеты передавали мне. Я их читал, потом они шли к Кобе. Уже вскоре я окончательно понял: он неврастеник и вербовать его опасно. Фейхтвангер каждый день менял мнения. К примеру, он подготовил для «Правды» статью о Сталине. Статью переслали Кобе, он внес правку. После от имени редакции переводчица предложила Фейхтвангеру переделать указанные места. Он начал кипятиться, кричал, что ничего не будет менять, но переводчица пустила в ход столь любимое им оружие. Фейхтвангер остыл, смирненько сел за стол и исправил все, что требовалось. Однако уже к вечеру снова пришел в ярость, накричал на нее и, как она сообщала, «вел бесконечные клеветнические разговоры о неудобствах жизни в Советском Союзе, жаловался на обслуживание в гостинице, мечтал уехать и т. д.». Опять ей пришлось прибегнуть к проверенному средству…

Впрочем, дело было не только и не столько в ее прелестях. Повторюсь, Россия оставалась для него последней надеждой, и он очень старался быть слепым.

В конце концов он написал о Кобе все, что хотел Коба. «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение Сталину искренне. Люди чувствуют потребность выразить ему свою благодарность, свое беспредельное восхищение. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование, за создание армии, обеспечивающей это благополучие. К тому же Сталин действительно является плоть от плоти человеком из народа. На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью он пожал плечами и извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не смогли в себе развить хороший вкус».

Но самое важное – Фейхтвангер оправдает процессы.

С презрением и радостью Коба прочтет: «Людей, стоявших перед судом, ни в коем случае нельзя было считать замученными, отчаявшимися существами. Сами обвиняемые представляли собой холеных, хорошо одетых мужчин с непринужденными манерами. Они пили чай, из карманов у них торчали газеты. По общему виду это походило больше на дискуссию, которую ведут образованные люди. Создавалось впечатление, будто обвиняемые, прокурор и судьи увлечены одинаковым, я чуть было не сказал, спортивным, интересом выяснить с максимальной степенью точности все происшедшее. Если бы этот суд поручили инсценировать режиссеру, то ему, вероятно, понадобилось бы немало лет, немало репетиций, чтобы добиться от обвиняемых такой сыгранности…»

Очень понравится Кобе книга Фейхтвангера «Москва. 1937». Правильнее сказать – «наша с Кобой книга».

Каин, где брат твой Авель?

В начале февраля, сообщив об ордене, Коба показал мне рисунок.

– Что это?

Я вопросительно посмотрел на него.

– План Кремля. Здесь, – Коба ткнул пальцем в кружочек на плане, – иуда Енукидзе вместе с комендантом Кремля и командующим Московским военным округом собирались арестовать товарища Сталина. В кинозале, где товарищ Сталин будет смотреть кино. Но арестовали самого господинчика иуду в Харькове… Это не все… Не помню, рассказывал ли я тебе. В тридцать третьем году отдыхал я у нас. И как-то плыли мы на катере с Ежовым и Берией из Пицунды в Старые Гагры. Вечером приходит ко мне Лаврентий, рассказывает: оказывается, во время плавания наш катер обстреляли! Четыре выстрела с берега сделали! Пограничники приняли нас за нарушителей границы. Но Лаврентий уже тогда сказал мне: это покушение! Товарищ Сталин ему не поверил, потому что забыл правило: если это возможно, значит, не исключено. Сейчас чекисты выяснили – всё устроил подлец Авель!

Коба яростно смотрел на меня. Он решил растоптать Авеля до конца.

И я… промолчал.

Помню, после ареста Авеля как-то вечером я зашел к Алеше Сванидзе. Мы жили с ним в одном Доме на набережной.

Алеша сидел мрачный, страшный. Мария – в роскошном пеньюаре – разливала чай.

Мы молча пили настоящий грузинский чай, привезенный с нашей маленькой родины. Вдруг Мария разразилась длинным монологом:

– Я ведь знала этих людей, я говорила с ними, доверяла им. Радек, Пятаков и, главное, Авель! Наконец-то гнусного развратника арестовали. Наконец-то он узнает, что такое правый суд! Он смердил! Я ненавидела его всеми фибрами души! Похотливый сластолюбец! Достаточно было поставить ему смазливую девку, и уже что хочешь можно было выделывать у самого его носа! Старый партиец, который загрязнял высший аппарат дочками князей, белогвардейцев и прочей нечисти только для того, чтобы с ними сожительствовать! Я сама видела, как он вел к себе в квартиру двенадцатилетнюю девочку! Какая грязь! И вы все молчали столько лет!