«Друг мой, враг мой…»

Орлов тотчас исчез из Испании, и Коба получил от него «наглое письмо»: «Пишет Вам, уважаемый Иосиф Виссарионович, старый ВСЕЗНАЮЩИЙ партиец, который много и успешно потрудился во славу страны и партии. Этот партиец решил остаться живым. Для того вынужден жить вдали от Вас и по-прежнему любимой родины. Он смиренно хочет напомнить, что если хоть один волос упадет не только с его головы, но с головы его близких… все его поистине неоценимые знания станут немедля всеобщим достоянием. Но он надеется на Вашу всем известную мудрость и потому уверен, что с ним и его близкими будут вести себя предельно лояльно. И тогда никто не пострадает. С коммунистическим приветом…» (дальше шел список из множества имен, под которыми работал Орлов).

Коба прочел письмо вслух и сказал:

– Эх ты, не сумел убить говнюка, – и прищурился: – А может, не захотел?!

Коба выполнил условие – никто из родственников Орлова не пострадал.

Но он не простил ему своей беспомощности. Все «испанцы», связанные по работе с Орловым, отправились в небытие.

Помню, как в тридцать восьмом году приехал из Испании кумир интербригад, друг Орлова и Розенберга, знаменитый журналист Михаил Кольцов.

Я был в кабинете Кобы, когда он вошел, скорее, удало вбежал – коренастый, с черной шевелюрой, улыбчивый, уверенный в себе.

– Разрешите доложить, Иосиф Виссарионович?

– Во-первых, здравствуйте, товарищ Кольцов. Во-вторых, мы, партийцы, предпочитаем называть друг друга партийными именами. Вы ведь тоже член партии? Надеюсь, не забыли об этом в солнечной Испании?

Тот опешил.

– Простите, товарищ Сталин.

– Вижу, вы сильно отвыкли от нашей жизни… там, на Западе. – Коба встал, прижал руку к сердцу, издевательски поклонился и спросил: – А как вас надобно величать по-испански – дон Мигуэль, что ли?

– Мигель, товарищ Сталин, – испуганно сказал Кольцов.

– Ну так вот, дон Мигель. Мы, благородные испанцы, сердечно благодарим вас за вашу работу… – и почти без паузы поинтересовался: – Кстати, дон Мигель, у вас есть револьвер?

– Есть, товарищ Сталин!

– А вы случайно не собираетесь из него застрелиться?

Кольцов совсем растерялся:

– Никак нет.

– Ну вот и отлично, живите. Еще раз спасибо за вашу работу в Испании, товарищ Кольцов. Испанцы в восторге. Особенно, наверное, испанские девки. – И проговорил, напирая на первое слово: – Прощайте, дон Мигель.

Когда он ушел, Коба сказал:

– Этот тоже зачумленный… Все они там… Орловы!

…Кольцова арестуют и расстреляют.

Благодарный зритель

Новый, страшный 1937 год я встречал в Москве. Коба не только не позвал меня на встречу Нового года, но даже не поздравил.

В самом конце января, когда я уехал в Париж, в Москве начался процесс «параллельного центра». Семнадцать вчерашних знаменитых большевиков, цвет нашей партии, всё близкие ленинские друзья – Пятаков, Сокольников, Серебряков, Радек и прочие – предстали перед судом. Большинство приговорили к расстрелу. Радек и Сокольников получили по десять лет.

Но мой друг Коба любил повторять: «Врага можно простить, но предварительно нужно уничтожить». Так что обоих ленинских друзей зверски убьют в лагере.

На процессах сидел мой кандидат, приехавший к нам в самом конце тридцать шестого года, писатель Фейхтвангер.

Фейхтвангер переживал общую трагедию европейских евреев-интеллектуалов. До прихода к власти Гитлера они не чувствовали себя евреями. Они считали себя немцами, австрийцами, голландцами. Среди них были великие музыканты, ученые, писатели, ощущавшие себя гражданами мира и гордостью мира. Гитлер заставил их понять, что прежде всего они евреи. Их удобная, покойная, богатая жизнь, казавшаяся незыблемой, закончилась. Затравленными изгоями они должны были бежать из своих стран. Их родной дом, Европа, становилась коричневой и запретной для них. Бесправные, бесприютные, они теперь скитались по миру. Но это называлось счастьем. Ибо тех, кто остался на территории рейха, ждала мучительная смерть.

Книги Фейхтвангера были сожжены в Германии, на его имени родина поставила клеймо. Этот вчерашний преуспевающий писатель нынче сильно нуждался. СССР являлся для него главной надеждой, мы беспощадно боролись с самым ненавистным ему – с Гитлером. И я понимал: Фейхтвангер захочет закрыть глаза на многое.

Коба поручил мне контролировать его пребывание у нас.

Фейхтвангер уже бывал в России (кажется, в двадцать девятом году), и у меня имелись сведения о жарком темпераменте писателя. Я приставил к нему красотку переводчицу, конечно, нашу сотрудницу. Восторженный Фейхтвангер переспал с ней в первый же день.

После чего в роли обольстителя выступил сам Коба.

Беседа длилась свыше трех часов. В искусстве очаровывать интеллектуалов Кобе не было равных.

Во время разговора он – сама скромность – с готовностью отвечал на все вопросы писателя. В заключение поздравил его с большими тиражами книг. На следующий день это подтвердили внушительной суммой в валюте.