Другой край мира

– Ну вот зачем ты это пьёшь? – спросила Аяна. – Ты же сказал, что не любишь быть захмелевшим.

– Я пью это, чтобы тебе меньше досталось.

– Это глупо. Пошли танцевать. Мне весело.

В этот раз танец был медленный и плавный, и нужно было подходить друг другу и почти касаться плечами. В первый раз Аяне далось это просто, но, когда Конда опять подошёл к ней и склонил голову, у неё покраснели уши.

– Кирья, ты захмелела, – сказал Конда, присматриваясь к её подозрительно блестевшим глазам. – Тебе надо домой.

– Ерунда, – бодро сказала она. – Ещё по меньшей мере один танец. Ты обещал не мешать мне веселиться.

Они обошли друг друга, подняв правые ладони и держа их на расстоянии в пару пальцев. Он всмотрелся в неё и сказал:

– У тебя блестят глаза.

Она прошла четыре шага до него, потом один назад, и он поклонился.

– Конда, ты слишком близко, – вырвалось у неё.

– Нет. Смотри, остальные так же подходят.

– Ладно. Неважно.

Танец закончился, они поклонились друг другу.

– Мне надо отойти.

– Я провожу тебя, кирья.

– Нет, мне нужно отлучиться одной.

– Прости.

Она нашла нужное помещение и уже возвращалась, когда в одном из коридоров ей навстречу попался Алгар.

– Добрый вечер, Аяна, – сухо поприветствовал он её и пошёл прочь, но она вдруг неожиданно для самой себя схватила его за рукав.

Он стоял перед ней, такой знакомый, такой печальный, и мучился, разрываясь между стремлением быть рядом и желанием уйти от неё, от той, которая мучает его. Аяна вдруг вспомнила ночь на лодке под огромным, заполненным звёздами небом, которое заставило её почувствовать себя ничтожнее песчинки. Вспомнила, с какой яростной надеждой он стоял рядом с ней в мастерской, шепча её имя. Как он кружил её на руках, радостный, весёлый.

Она шагнула к нему, зажмурилась и сама поцеловала его.

34. Выпусти меня!

Алгар был ошарашен, его дыхание сбилось. Пару мгновений он не знал, куда деть руки, но потом схватил Аяну, стиснул и со страстью ответил на её поцелуй.

– Айи... – прошептал он, отпустив её затылок.

Но она уже бежала прочь по тёмному коридору на свет, в толпу танцующих.

– Кирья. – Конда встал ей навстречу. – Я провожу тебя.

Аяна понуро кивнула. Порыв, толкнувший к Алгару, опустошил её. Она была теперь как родник, из которого неосторожно вычерпали всю воду.

Конда шёл рядом и бросал на неё обеспокоенные взгляды, но молчал. В таком же тягостном молчании они дошли до двора. Она безучастно махнула ему рукой и поднялась к себе в комнату.

Верделл сидел, довольный, на её кровати и громко жевал орехи. Он зажёг большой светильник и успел открыть бочонок.

– Кирья, это божественный напиток, – сказал он, отпивая из своей кружки. – Он не крепкий и очень вкусный.

Аяна рухнула на кровать ничком и лежала так, пряча лицо в подушку.

– Кирья, что с тобой?

– Налей мне, – сказала она, поднимаясь.

Он налил ей половину кружки, она отпила немного, села на кровати прямо и посмотрела на него очень серьёзно. Его глаза блестели в сумраке, разбавленном неярким жёлтым светом.

– Верделл, ты когда-нибудь в жизни делал большие глупости?

– Я? Нет. Я веду праведный образ жизни и совершаю только благонравные поступки, каждому из которых есть разумное и благочестивое обоснование. Правда, я иногда нарушаю заповеди добра и совести, но редко и совсем чуть-чуть.

– Понятно. А я, кажется, сделала большую глупость.

Он сидел и молчал. Аяна сморщилась.

– Ты не спросишь меня, какую?

– Ну ты же сама мне расскажешь, даже если я не спрошу.

– А вот и нет.

– Ладно. Почему ты считаешь, что совершила глупость?

Она отпила ещё немного и задумалась.

– Кажется, я недостаточно захмелела, чтобы об этом говорить.

– Я тоже пока трезвый.

– Расскажи пока про себя.

– Что рассказать?

– Как начинается твоё утро дома.

– До того, как меня вязли в большой дом, или после?

– До того.

– Мы просыпались на рассвете и готовили еду. Рис с острыми овощами, лепёшки из кукурузы, кашу, иногда яйца или рыбу. Рыба у нас была речная, с запахом тины и множеством мелких костей. Но мама умеет жарить её так, что все кости разом вынимаются.

Он отпил немного мёда и откинулся, прислоняясь к стене.

– Потом мама шла на работу. Она работала прачкой при большом доме. Она брала корзины с бельём и уносила их в сарай, и там долго тёрла бельё руками в растворе щёлока и в горячей воде. Я помогал ей как мог. Потом мы вынимали простыни и полотенца из лоханей, полоскали в холодной воде и отжимали. Руки мамы всегда красные были, будто обваренные, и она очень стеснялась их. Иногда мы ходили к местной знахарке, и та давала маме мазь, но мазь не помогала, потому что, чтобы она помогла, маме нужно было беречь руки от стирки.

– А где был твой отец?

– Он был в разъездах и в городе, и редко приезжал в тот дом, при котором работала мама. Он любил её когда-то... А может, это я себе придумал, чтобы не было так обидно. Потом он уехал, а мама родила меня, но, наверное, из гордости не стала ничего ему говорить. Она была катьонте при доме, но, родив ребёнка вне брака, не могла оставаться на таком месте. Ей пришлось пойти работать прачкой.

– Что делают катьонте при доме?