Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Подобной снисходительности не мог быть удостоен никто из современных писателей, и отсюда вечная проблема в лице Томаса Манна, бывшего друга, изобразившего Лукача (что определенно льстило его интеллектуальным способностям) Нафтой из Волшебной горы, автора, романы которого по праву относятся к высшим достижениям литературы XX в. Для Лукача он был вечной занозой, как Томас Стернз Элиот для Фрэнка Рэймонда Ливиса. Но об этой проблеме он старался забыть, не отступая от убеждения, что после Маркса литература является либо революционной, либо реакционной; либо пролетарской, либо буржуазной; либо социалистической, либо подлежащей огню. Цензорский пыл, с которым он излагал свои взгляды, и необычайная склонность осуждать, навешивая ярлыки, дали основание для обвинения со стороны Лешека Колаковского. Оно состояло в том, что Лукач был интеллектуальным сталинистом, с точки зрения которого оппоненту отказывается в праве на существование уже в силу самого его несогласия.

Рассмотрим следующие фрагменты так называемой литературной критики:

Мы видели, как идеология ненасилия простирается от ложнореволюционной фазы [экспрессионизма] до открытой контрреволюционной капитуляции перед белым буржуазным террором [Lukács, 1980, p. 101].

При Мальтусе… декаданс романтической критики капитализма проявляется очень рано в самых отталкивающих и грубых формах, как выражение идеологии наиболее реакционной части английской буржуазии. [Последовавший] кризис низвел одного из самых талантливых и блестящих представителей антикапитализма, Томаса Карлейля, до уровня ущербного декадента, лживого апологета капитализма… [Ibid., p. 121].

Целые абзацы критических сочинений Лукача демонстрируют одномерное видение, в котором главная роль отведена основанным на дихотомическом восприятии инвективам, а написаны они в стиле албанской гувернантки, выдуманной Питером Симплом[69]

. Литературная критика предполагает не что иное, как активную вовлеченность в интеллектуальную жизнь и чувственную сферу других людей. Для Лукача, как и для всех коммунистических догматиков, такая вовлеченность была невозможной. Поэтому мы имеем критику нулевую, бездумную и в конечном счете отталкивающую своим инквизиторским пылом. Везде, где требуются аргументы, вместо них в лицо врагу выбрасывается удушающее облако ярлыков и провозглашается знакомый коммунистический слоган: «Кто не с нами, тот против нас».

В интервью, которое Лукач дал журналу New Left Review в 1969 г., но которое было опубликовано только посмертно, он отвергает буржуазную демократию со следующими словами: «Ее определяющим принципом является разделение человека на гражданина в общественной жизни и

буржуа в частной жизни… ее философское выражение можно найти у де Сада». Затем он противопоставляет «буржуазную» демократию «социалистическому» аналогу:

…социалистическая экономика не производит и не воспроизводит подходящего для нее человека спонтанно, подобно тому, как классическое капиталистическое общество порождает homo economicus, раздвоенного гражданина

/буржуа 1793 г. и де Сада. Поэтому функция социалистической демократии – это, в частности, воспитание ее членов в социалистическом духе [Lukács, 1983, p. 172].

Здесь Лукач демонстрирует сталинистский метод во всей его сущностной пустоте. Глупой отсылкой к де Саду он надеется разом отбросить все западные политические институты и вернуться в излюбленную область огрубляющих дихотомий: капитализм против социализма, реакция против революции, воспроизводство против воспитания, буржуазное против пролетарского, Лукач против врага.