Душа убийцы и другие рассказы

…Очнувшись, обнаружил себя в хижине. На пне-столе лежала новая копченая рыбина, стоял пакет-тетраэдр, рядом нож. Только сделал движение — из угла поднялась женщина. Она была приземиста, коротконога, задаста. Встав надо мною, принялась разделывать рыбу. Перед моими глазами круглились плотные, точно старинные ножки буфета, икры. Я подумал: с такими ногами, с огромными такими руками она свободно пройдет сто километров со мной на плечах. И шея ее была точно такой же — короткой и по диаметру — как голова. Такими же круглыми, необъятными были спина, груди, живот. Она вся была очень крепкая и очень спокойная от сознания своей крепости, и столь же крепко, спокойно мы зажили с ней.

О прошлом я напрочь забыл.

На берегу постоянно теплого моря, среди яркой зелени, жаркого солнца и радостных птиц я очень скоро перестал спрашивать, где мы находимся, какое сегодня число, что будем есть, пить, что делать. Солнце вставало, и я падал в плотную соленую воду, ощущая здоровье и торжество от осознания жизни в себе. Ловил слегка рыбу, для интереса развел огородик. Женщина кое-когда уходила в горы, взяв с собой связку мною наловленной рыбы; возвращалась через несколько дней, принося пиво. Я никогда не допытывался, что там, в сизых горах. И думать не думал отправиться с нею. Зачем?

А иногда набегали друзья. Это были друзья боевых, мальчишеских лет, того блаженного времени, когда не всегда знаешь, чем бы заняться, и можешь весь день проваляться с Даниэлем Дефо вместо Толстого, а можешь, внезапно сорвавшись с дивана, рвануть во двор, на улицу, в мир, полный романтики, и выкинуть нечто такое, что нельзя объяснить крепкомыслящему, румянощекому участковому.

Друзья набегали, раскупоривая пузыри кубинского рома, этого настоящего пиратского пойла, разливали в стаканы, разбавляя сорокаградусной водкой, закуривали непременные крутоизогнутые пиратские трубки. И вспыхивали пиратские песни.

Идут суту-улятся, вливаясь в у-улицы, и клеши но-овые метут асфа-а-альт!

Песни звали на подвиги. И спешно снаряжался корсар. Координаты? Двадцать два градуса северной широты и сорок градусов «Московской особой»! Курс? Зюйд-зюйд-норд-вестерн! Эй, на палубе, гром и молния! Ка-анцы! А-атдать!

Отдали! Хорошо пошло!

А-ани идут туда, где можно без труда!..

Ревет в бухте прибой, ревут в таверне пираты, настоящие волки, просоленные морскими ветрами, йо-хо-хо! Вон впереди наша терра инкогнита! Во-он светит остров сокровищ! Во-она богатый купец! На-а а-абордаж!

Хорошо пошло!

В таверне шум и гам, и суета, суета! Пираты забавлялись танцем Мери. Не танец — их пленила красота, ой ли!

Х-хорошо!

Утомленный, удовлетворенный, наполненный, я падал в песок, осыпаемый брызгами волн. Засыпал, вдыхая запахи водорослей и корабельного дегтя. Просыпался под звездами, раскрывая объятья своей просоленной Мери, самой красивой и самой единственной на этом острове женщине.

С гор она приносила рассол. Мечта капитана.

А однажды вернулась с транзистором. Я включил без особого интереса. Какой-то футбол.

И тут откуда-то выпрыгнула эта собачка.

С того первого дня я больше не видел ее. Не видел, не интересовался. А тут она объявилась. Стремглав выскочила из-за куста и кинулась на транзистор, залившись таким яростным лаем, что уж на что я теперь был спокоен, а сейчас взволновался. И чтобы шугануть ее, повернул ручку на полную громкость. Что здесь случилось! «Спартак» бьет пенальти, собачка захлебывается, трибуны вопят, женщина моя, моя Мери куда-то исчезла, и, будто он только этого и дожидался, является поплевывающий человек. Все в том же строгом костюме, все так же помигивает, крутит шеей и озирается.

— Какой счет? — сплюнул, лизнул свои губы, уставился.

Я лежу на песке, он — надо мной. Лает собачка, Черенков бьет пенальти, промахивается, трибуны орут. Неизжитый инстинкт мешает лежать, когда над тобою стоят, и все во мне возмущается. Забытая злобность вскипает во мне: этот тип, суетливый и жалкий, вызывает у меня отвращение.

— Эта хижина, это убежище, в котором я поселился, это ты его строил? — пытаюсь сдержаться. Ищу верный ход.

— Да! — он отвечает и сплевывает, в то время как голова его качается из стороны в сторону: нет, нет, не я!

— А женщина эта — не твоя ли жена?

— Да! — кричит он. — Но какой счет? Черенков не забил? Да! — снова орет, — это именно что моя женщина, да! — И высунув остренький язычок, лижет губы: — Да!.. Да!.. Да!.. — а голова по-прежнему качается быстро, споря со словом.

— Она сама позвала меня! — отчего-то оправдываюсь. И сажусь. А он тут быстренько отпрыгивает от меня.

Сидя, смотрю на него, чувствую, что должен что-то сказать, на что-то решиться, как-то напасть на него. Но встать, встать необходимо для этого!.. Трудно мне встать отчего-то.

И эта собачка!

Понемножку начинаю перемещать тяжесть тела, готовясь. Дохожу до чрезвычайно неловкого положения, из которого можно выйти лишь резким движением, и замираю: настороженно он за мной наблюдает. Готовится задать стрекача?