Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Поскольку ничто не задерживало нас в Абу-Мандуре и у нас было желание поскорее увидеть Каир, мы уже на следующий день, 6 мая, зафрахтовали джерму самого большого размера: она была около сорока футов в длину и имела два треугольных латинских паруса огромной величины. В минуту отплытия, когда все приготовления были уже закончены, оказалось, что дует встречный ветер; так что нам пришлось запастись терпением и отправиться в бани.

Как и в Александрии, это была самая большая и кра­сивая городская постройка; как и в Александрии, я про­шел через испытания густым паром и кипящей водой; но то ли мои легкие расширились, вдыхая песок, то ли кожа у меня загрубела под лучами египетского солнца, но на этот раз я не испытал никаких страданий: даже проце­дура массажа принесла мне полное удовлетворение, и под руками банщика я без труда принимал такие позы, какие сделали бы честь Мазюрье и Ориолю.

Утром 7 мая нас разбудили и сообщили нам хорошую новость: ветер изменил направление. Развлекаться жарой в Абу-Мандуре нам стало наскучивать, и, при всем своем пристрастии к баням, я все же не мог отказаться от есте­ственной для себя стихии; поэтому мы тронулись в путь, испытывая неподдельную радость. День стоял восхити­тельный; ветер дул, словно подчиняясь нашим приказам, а матросы, выполняя свою работу, пели, чтобы подбо­дрить себя и действовать слаженно. Мы попросили пере­вести две из их песен: первая состояла из нескольких стихов, восхвалявших Бога, а вторая представляла собой набор связанных между собой изречений и философских наблюдений, самым новым и выдающимся из которых нам показалось следующее: «Земля — тлен, и все ни­чтожно в этом мире!»

Поскольку нами владело веселье и в таком расположе­ния духа эти истины показались нам чересчур серьез­ными, мы попросили арабов спеть что-нибудь более жиз­нерадостное.

Они тут же отправились за двумя музыкальными инструментами, необходимыми для аккомпанемента: один из них был свирелью, похожей на античную флейту, другой — простым барабаном из обожженной глины, расширяющимся кверху; самая широкая его часть была покрыта тончайшей кожей, которую натягивают, пред­варительно нагрев ее над огнем. И вот началась стран­ная, дикарская музыка, настолько поглотившая все наше внимание, что мы даже не подумали поинтересоваться смыслом звучавших слов, стараясь различить в этом гро­хоте хоть какую-нибудь музыкальную фразу. Однако вскоре нас отвлек от интереса к поэзии и к сопровожда­вшему ее аккомпанементу какой-то толстый турок в зеленом тюрбане, потомок Магомета; возбужденный этой мелодией, он медленно поднялся, приплясывая в такт то на одной, то на другой ноге, а затем, видимо решившись, принялся уверенно исполнять грубый и похотливый танец. Когда он остановился, мы стали осыпать его похвалами за неожиданное удовольствие, какое он нам доставил; в ответ он с непринужденным видом заявил, что именно так на площадях Каира танцуют альмеи. К счастью, будучи парижанами, мы не слишком доверяли рекламе и потому отнеслись к его самовосхвалению так, как оно того заслуживало.

Целый день прошел в этих музыкальных и танцеваль­ных развлечениях. В течение всего нашего плавания перед нами живописно открывались оба берега Нила, окаймленные яркой зеленью; вечером быстро село солнце, и его последние лучи осветили своими теплыми красками очаровательную деревню, всю увенчанную пальмами.

Мы устроились на корме джермы; матросы соорудили там палатку, а скорее нечто вроде мостовой арки из пару­сины, крепившейся на двух гибких тростниковых жер­дях; мы разостлали ковры, на которых нам уже не раз приходилось спать, и уснули.

Утром, когда мы проснулись, окружающий пейзаж имел тот же вид, что и накануне; однако, по мере того как мы поднимались вверх по течению, деревни стано­вились все меньше и попадались все реже.

День прошел в тех же самых развлечениях, вот только потомок Магомета казался нам менее забавным, чем накануне: вероятно, мы уже привыкли к этому смешному персонажу.

На следующее утро песни зазвучали, когда мы еще спали; открыв глаза, мы подумали, что экипаж испол­няет в нашу честь серенаду, но все обстояло совсем иначе; ветер стал встречным, и это вынуждало матросов грести изо всех сил, чтобы справиться с течением. Капи­тан джермы громогласно произносил какую-то молитву, на каждый стих которой арабы отвечали: «Элейсон». При каждом таком припеве наше судно относило шагов на пятьдесят назад!

Капитан рассудил, что если так пойдет и дальше, то к вечеру или, самое позднее, на следующее утро мы вер­немся назад в Абу-Мандур, и отдал приказ пришварто­ваться возле одной из деревень, мимо которой мы про­плывали обратным ходом. Едва судно привязали, я спрыгнул на берег и направился к ближайшему дому; мне с трудом удалось раздобыть там небольшую плошку молока; мы расположились за глинобитной стеной, чтобы укрыться от облаков раскаленной пыли, которые подни­мал ветер, и принялись за еду.