Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

Когда наступил вечер, мы воспользовались темнотой, чтобы пройти по улицам, которые вели ко французскому консульству. Вице-консул, обрадованный встрече с со­отечественниками, пожелал устроить в нашу честь небольшой праздник: с полдюжины местных музыкантов явились по его приглашению, кружком сели на корточки перед диваном, на котором мы расположились, и, с невозмутимо серьезным видом настроив свои музыкаль­ные инструменты, принялись исполнять национальные мелодии, чередовавшиеся с песнями. Только тот, кому приходилось слышать турецкую или арабскую музыку, может представить себе, до какой степени может дойти какофония; ну а та, что звучала для нас, была в этом отношении верхом совершенства, и, если бы музыканты с самого начала не позаботились взять нас в окружение, то, полагаю, мои воспоминания об Итальянском театре в Париже возобладали бы над моей природной вежливо­стью и на четвертом такте я обратился бы в бегство. По истечении двух самых страшных часов в моей жизни исполнители наконец поднялись, по-прежнему важные и чопорные, несмотря на дурную шутку, которую они только что с нами сыграли, и удалились. После чего вице-консул сообщил нам, что музыканты исполнили в нашу честь самые торжественные свои мелодии, но в следующий раз мы услышим более живые и веселые каватины.

Мы вернулись в гостиницу, сопровождаемые кавасом, который шагал впереди и освещал нам путь бумажным фонарем, натянутым на спираль из проволоки; улицы были совершенно пустынны, навстречу нам не попалось ни одной живой души, мы пришли к себе и легли в кро­вати — впервые после Александрии.

Но каким бы преимуществом ни обладали кровати перед диванами, а матрасы перед коврами, я никак не мог заснуть, настолько мои нервы были раздражены адской музыкой, которой нас развлекали. Вскоре к нерв­ному возбуждению прибавилась причина иного рода и вполне материальная: я почувствовал, как по моей постели шныряют и скачут какие-то животные, которых мне не удавалось различить в темноте: несмотря на мои поспешные попытки ухватить их, едва я ощущал их вес на какой-нибудь части своего тела, они ускользали от меня с ловкостью и прозорливостью, свидетельствова­вшими об их немалом опыте в подобного рода упражне­ниях; в минуту покоя, лежа в тревожном ожидании, я услышал, что Мейер занят в другом углу комнаты такой же охотой. Сомнений больше не оставалось: это была организованная по всем правилам и согласованная атака; мы тотчас обменялись словами и, сообщив друг другу о том критическом положении, в каком находился каждый из нас, прижались к спинкам кроватей, чтобы не быть застигнутыми врасплох сзади, а затем приступили к обо­роне по всем правилам военного искусства. Однако жесты и речь оказались бессильными: подобно мам­люку,

который то бьется, то бежит, то в битву рвется снова, наши враги были неуловимы. Тогда я принял решение взять в руки потухшую свечу и произвести вылазку в переднюю, где горела лампа, а затем немедленно вер­нуться в комнату. На этот раз, хотя нам и не удалось пой­мать своих противников, мы смогли по крайней мере раз­глядеть их: это были огромные крысы, старые и жирные, как патриархи; при виде зажженной свечи они в полней­шем беспорядке и с криками ужаса отступили, проскольз­нув под дверь, не доходившую до пола дюйма на четыре. После этого мы стали наперегонки придумывать, каким образом перекрыть им этот проход; испробовав несколько предложенных средств, не принесших удовлетворитель­ных результатов, я понял, что настал час великого само­пожертвования, и, словно новоявленный Курций, пожерт­вовал собственным рединготом, скатав его валиком и заткнув им щель под дверью. Как только мы снова легли в постели и погасили свет, осада возобновилась, но на этот раз все проходы были закупорены, и мы уснули в убеждении, что наша тактика оказалась успешной.

Утром я извлек из-под двери жилет с неровно обгры­зенным краем, хотя ночью затолкал под нее редингот: полы редингота исчезли, став добычей осаждающих.

Урон, нанесенный моему гардеробу, в сочетании с невозможностью выйти, не подвергаясь публичным оскор­блениям, из европейского квартала, при том что в нем самом ничего любопытного увидеть было нельзя, удер­жали меня в гостинице. Я воспользовался этим днем карантина, чтобы набросать на бумаге некоторые размыш­ления относительно архитектуры — итог прежних иссле­дований, проделанных мною вместе с г-ном Тейлором на Севере, и новых, совместно начатых нами на Востоке.