Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии

На первый взгляд арабская архитектура отличается необычным и самобытным характером, который вынуж­дает воспринимать ее, подобно произрастающим на местной почве аборигенным растениям, как нечто при­надлежащее исключительно этому краю земли и не име­ющее ничего похожего за пределами какой-то опреде­ленной области Востока. Однако, как бы таинственно эта неблагодарная дева ни укрывалась под своим золо­тым куполом, опоясав голову венцом из начертанных на незнакомом языке священных стихов, который стягивает ей лоб, подобно испещренной иероглифами головной повязке египетской мумии, и как бы ни окутывала она свой стан накидкой из многоцветного мрамора, стоит только археологу свыкнуться с ослепительной роскошью ее убранства и перейти от частных подробностей к общему замыслу, стоит только снять верхний слой, стоит только, наконец, содрать с тела кожный покров, как по мышцам и внутренним органам можно будет распознать ее античное происхождение, увидеть совместное начало, общий источник, где Север и Восток, христианство и магометанство искали то, чего недоставало каждому из них, иначе говоря, руку, которой предстояло начертать планы мечетей Каира и базилик Венеции.

Вот в нескольких словах полная история арабской архитектуры. Появившись на свет одновременно с архи­тектурой древней индийской цивилизации, она, прежде чем возводить дворцы, вначале рыла пещеры; прежде чем сооружать ажурные соборы, она строила массивные храмы; затем то, что таилось под спудом, мало-помалу вышло на поверхность, и тогда миру явилось искусство великих народов и великих эпох.

Пересекла ли индийская архитектура Красное море, чтобы достичь Эфиопии? Это никому неизвестно. Была ли египтянка ее сестрой или всего лишь ее дочерью? Никто этого не ведает. Известно только то, что она отправилась в путь из Мероэ, величественная и могуще­ственная, как ее прародительница; она создала Филы, Элефантину, Фивы и Тентиру, а затем остановилась, глядя, как руками чужеземцев, поднявшихся вверх по Нилу, по которому сама она спустилась вниз, воздвига­ются крепостные стены Мемфиса. Настала вторая эпоха. Это была эпоха развития, предшествовавшая эпохе искус­ства; это была эпоха, когда неизвестными в наши дни механическими средствами на монолитные стволы колонн поднимали каменные громады; когда архитрав из каменного блока, поставленный на капители, образовы­вал плоский и массивный свод прямоугольной формы, и когда, наконец, все общественные сооружения, незави­симо от их назначения, казалось, были сооружены для великанов, ибо в слове «величие» заключена господству­ющая идея той эпохи, и оно начертано от Вавилона до Паленке и от Элефантины до стен Спарты, но не на кам­нях, а на глыбах.

Египту наследует Греция — грациозная и кокетливая дочь молчаливой и укрытой покрывалом матери; на смену идеализации приходит искусство, на смену вели­чию — красота. И тогда появляются неведомые прежде слова — чистота, пропорции, изящество; Афины, Коринф, Александрия расселяют веселую толпу нимф среди колонн четырех ордеров; конструкция остается неизменной, но своего совершенства достигает орнамен­тация.

Затем приходит тяжеловесный Рим со своим миром землепашцев и воинов; для него гранит, порфир и мра­мор, которые не скупясь расходовали его предшествен­ники, становятся редкостью, и в его распоряжении оста­ется лишь травертин. Ценные материалы приходится заменять дешевыми, но на помощь бедности спешит наука. С этого времени полукруглый свод становится отличительной чертой римского искусства, ибо он нахо­дит применение всюду: в храмах, акведуках и триумфаль­ных арках; однако на окраинах империи и на ее границах в римскую архитектуру проникают отголоски зодчества соседних стран. В Петре вырубаются в скалах дворцы, похожие на скальные сооружения Индии, а в Персеполе вместо тосканских и коринфских капителей появляются головы слонов Дария и коней Ксеркса.

Внезапно это вавилонское столпотворение прекраща­ется; Восток оттесняет Север к западу, и оба они катятся по старому миру, обвивая его, как змеи, затопляя, как море, пожирая, как пламя. Рим, владыка мира, поспешно готовит священный ковчег, который с семенем всех искусств причаливает к Византию, подобно тому как Ной причалил с зачатками всех живых существ к горе Ара­рат.

Однако не только один мир пришел на смену другому: в разгар этого великого бедствия послышался голос Небес, родилась новая идея, воссиял неведомый прежде символ веры; понадобились величественные здания, чтобы выразить эту идею, и постамент, чтобы водрузить на него этот символ; варвары обратили взор к Византии и распознали крест на куполе святой Софии; отныне символ и здание оказались объединены, а идея христи­анства обрела законченность.

Но если вера царит повсюду, то там царит и искусство, там царит и просвещение; именно там христианину сле­дует искать своих художников, а арабу — своих зодчих, ибо араб так же невежествен, горяч и дик, как и хри­стианин.