Двойная игра

Осень обещает быть прекрасной. Желтеют края листьев старого вяза перед очном мастерской художника, где Вернер встречается с Йохеном. Вернер вспоминает, как страшно глядеть в темное дуло пистолета.

Напряженный и очень прямой Йохен сидел в углу дивана и спал. Иногда его веки приподнимались, и я видел белые с красными прожилками белки его закатившихся глаз. Света я не зажигал. Неестественно красный отсвет вечернего заката вливался через окно мастерской, расположенной под самой крышей. Я не шевелился, чтобы не разбудить его, и чувствовал, какие усилия ему нужны, чтобы даже во сне сохранять осанку и оставаться начеку.

Внизу, во дворе, захлопнулись тяжелые ворота и заработал мотор. Йохен тотчас открыл глаза, подпер рукой голову и сделал вид, будто все время задумчиво слушал, но, вспомнив, где находится, глуповато улыбнулся и сказал ни к селу ни к городу:

— Что касается меня, то хоть сейчас. — Потом он откинулся назад и положил ноги на стол.

Пусть его. Может, этим он хотел позлить меня? Однако что-что, а уж это никак меня не задевало. Я знал немало фильмов, которые вдалбливали зрителю, что ноги на столе — это символ американского уюта. Так пусть же Йохен почувствует себя в уюте, даже если это уют по-американски! Ему нужно было расслабиться хотя бы на пару часов, и это было главное, а как — не имело значения.

Я встал и по узкой винтообразной лесенке спустился вниз, чтобы заварить на кухне чай. Йохен Неблинг стал другим, и отношения между нами были уже не те, что раньше. Шумела вода в чайнике, а я размышлял над тем, как мне приноровиться к этим изменениям.

Собственно, было логично ожидать, что если изменились обстоятельства, то он станет спокойнее. Я решил проследить за этим и соответствующим образом подготовился, но, когда заметил, как он нервничает, испугался. Он выжимал из себя последние соки, расходуя при этом все свои резервы, и держался лишь благодаря молодости. Однако, учитывая, как тяжело ему давалось умение абстрагироваться от чуждого влияния и не поддаваться угрозе извне, я спрашивал себя, что же будет, когда они иссякнут. Он обладал изумительной способностью быть наивным. И хотя вынужден был прибегать к притворству, перед самим собой он не притворялся, оберегая таким способом свою психику. По моим наблюдениям, наивность — нормальная и самая простая форма восприятия реальности. Но за эту свою способность ему приходилось дорого расплачиваться. Его лицо заметно осунулось, и у меня сжималось сердце, когда я замечал неестественный блеск его утомленных глаз. Иногда, чтобы выдержать один день, ему приходилось расходовать запас жизненной энергии, отпущенный на добрый десяток дней.

А каких усилий стоило ему после непродолжительного сна мгновенно возвращать ясность мыслей, чтобы ощущать себя сразу в двух мирах! При этом речь шла не только о двух разделенных пропастью политических мирах, в которых ему приходилось появляться во все новых и новых обличьях. Было еще нечто, что делало свое разрушительное дело. Я имею в виду несоответствие между тем, что происходило вокруг него, и тем, что происходило у него внутри. Законы, которые неминуемо навязывались ему новыми условиями, уже не соответствовали тем простым представлениям, которые он усвоил. Мир, в котором он жил, все больше отличался от того мира, который жил в нем. Это порождало неразрешимые противоречия, а иногда делало его собственным врагом. И я все глубже задумывался, как долго имею право заставлять его жить двойной жизнью, раздиравшей его на части.

Чаще всего наши короткие, в пожарном порядке назначавшиеся встречи с Йохеном Неблингом проходили в городе, где можно было незаметно раствориться среди большого скопления народа: на футбольных матчах, на станциях и остановках в часы пик, на митингах и собраниях. Обычно нам достаточно было нескольких слов или маленьких записочек, которыми мы обменивались. На большее у него вряд ли хватило бы времени. Обычный день его жизни, жизни женатого студента-практиканта, связанного тысячью обязательств и различными отношениями с людьми, был и без того заполнен до предела, ведь ни от одной из своих привычек или обязанностей он, собственно говоря, не имел права отказываться.

Теперь ко всему этому прибавились ночные и дневные похождения некоего господина Глаза, которого по ту сторону границы мучили изматывающими тренировками, стремясь сделать из него суперагента. Тот, кому известна история доктора Джекиля и мистера Хайда, поймет, что я имею в виду[40]. Он должен был научиться быть злым, чтобы бороться за то, что считал добром, и должен был оставаться добрым, чтобы уравновесить в себе зло. Он вертелся до одури с утра до ночи, как непрестанно раскручиваемый детский волчок.