Двойной Нельсон

Хотелось пить, и Гершуни вначале завернул к киоску с лимонадами. Сласти он любил неимоверно, в любом виде и качестве. Любил «гоменгаши» — сладкие треугольные пирожки с рассыпчатым черным маком. Любил шоколад, нугу, рахат-лукум тоже любил. Любил морсы, узвары, компоты и гоголь-моголи. Углеводы давали моментальную энергию его небольшому, но весьма живому телу. Когда он шел на дело — сопровождал очередного боевика, в кармане у него всегда лежала плитка горького шоколада «Эйнем».

— Что у вас холодное? — спросил Гершуни ларечника.

Тот с растерянным видом, словно не ожидал такого простого вопроса, стал рассматривать стеклянные конусы с разноцветными водами, к одному даже притронулся рукой. Наконец ответил совершенно невпопад:

— Так что... вот... — и повел рукой по ассортименту.

Гершуни в очередной раз с горечью подумал: «И этот идиот!»

— Налей крем-соду! — покровительственно перешел он на ты. — И побыстрее, братец, я тороплюсь!

Долгими нудными движениями ларечник вытер стакан, потом подставил его под краник и стал заинтересованно разглядывать сей краник со всех сторон, точно никогда ранее не видал такой сложной конструкции.

Они встретились глазами, и Гершуни пробил смертельный холодный пот. Он увидел, что у ларечника глаза фальшивые. Что это вовсе не дурак-ларечник, а человек гораздо более высокой стадии развития, может быть даже с гимназическим образованием. Глаза были много умнее, нежели полагалось иметь ларечнику!

Ларечник тоже все понял, однако переменять тон глаз у него уже не было ни сил, ни времени. Фальшиво осклабясь, он справился с краником и стал цедить в стакан сладко пахнущую крем- соду.

Гершуни поставил портфель у ног и наклонился, якобы завязать шнурки. От вокзала к нему шли трое. В переулках как по мановению чьей-то руки замаячили неподвижные фигуры в черном. В животе у тигра стало больно, он неимоверным усилием воли сдержал позывы выходного сфинктера и выпрямился. На прилавке стоял полный стакан.

— С вас две копейки, господин инженер, — хрипло выдавил из онемевшего горла лже-ларечник и сунул правую руку под прилавок.

«Сейчас достанет револьвер и выстрелит в меня...» — отрешенно подумал Гершуни, машинально протянул руку, взял стакан и стал вливать в себя теплое пойло.

Только сейчас он стал мыслить как человек, которого должны неминуемо убить. Ничего прекрасного в этих мыслях не оказалось, кроме вселенской тоски и печали. Даже крем-сода внезапно приобрела сакральный вкус прощания.

— Вон он. Наш, — уверенно сказал Медянников. — Глаза его, с косинкой. Не спутаешь.

Человек в инженерной фуражке медленно цедил свой стакан лимонадной воды, запрокидывая голову все выше и выше. У лее было понятно, что стакан опустел, но человек этому не верил и как будто ждал, что из запрокинутого пустого сосуда на него снизойдет милость Божья, все страхи пропадут, а подходящие со спины люди окажутся милой компанией, с которой можно будет перекинуться парой шуток.

Ларечник тоже смотрел молящими глазами на Медянникова, ожидая, что его избавят от необходимости говорить какие-то слова, доставать револьвер и стрелять в грудь пьющего человека в инженерской фуражке, о котором он не знает ничего, кроме того, что тот любит крем-соду.

— Две копейки с вас, господин инженер! — взмолился ларечник, стремясь своей жалкой просьбой продлить ощущение мира и отдалить момент объявления войны, после которого придется стрелять и убивать.

«Что он хочет от меня? — подумал Гершуни. — Какие две копейки? Меня убьют, а эти несчастные медные монетки будут жить долго-долго. Путешествовать по миру, не вспоминая обо мне...» Ему стало мучительно больно и стыдно за бесцельно прожитые годы. Ничего-то он не успел. Но надо сделать так, чтобы этой боли никто не увидел. Ведь он человек! Гершуни поставил стакан на прилавок и выпрямился.

Путиловский подходил чуть сбоку и увидел знакомый профиль. Когда после покушения на Сипягина из Мариинского дворца выскочил чиновник и бестолково, на всю Исаакиевскую площадь, стал звать доктора, Путиловский все понял и по старой следовательской привычке оглядел кругом место преступления. Уже потом, сидя в кабинетном кресле, он последовательно восстановил в своей фотографической памяти все, что его окружало: немногочисленных прохожих, извозчиков, фигуру чиновника, расположение конных городовых.

У перил Синего моста стоял тогда человек и курил папиросу. Он запомнился из-за возникшего на миг чувства зависти к курильщику, спокойно наслаждающемуся свежим ароматным дымом, в то время как мир перевернулся, а для кого-то исчез навсегда. Лица Путиловский не заметил и опознать потом по фотографиям никого не смог. Но теперь по очертанию фигуры, по повороту головы он узнал его и обрадовался встрече. Это был человек с Синего моста.

Медянников остановился в метре от Гершуни, помедлил секунду, прокашлялся и задал чисто риторический вопрос:

— Господин Гершуни?

Гершуни чуть поворотил голову в сторону вопрошавшего — то был любитель канареек! Его вели как мальчишку... Предательство! Они не могли, не должны были знать поезда!