Дворец райских наслаждений

Я как раз возился с дедовскими часами — удивительно, до чего сильны старые привычки, которые появились в те времена, когда мы еще не ведали ужасов нашего теперешнего существования, как вдруг в один из ставней кто-то тихо постучал. Я мог вообще ничего не услышать, но так получилось, что стук раздался как раз в тот момент, когда стояла тишина. Теперь барабаны время от времени замолкают, радуя нас сладкими минутами блаженства. Похоже, боксеры тоже время от времени устают. Сперва я подумал, что это просто ветка. Невдалеке от одного из окон столовой растет дерево, а на улице было довольно ветрено (так здесь случается вечерами, все дело в горах, жаре и высоком давлении — кстати, пока не выпало ни капли дождя). Потом я понял, что подобный стук вряд ли могли вызвать какие-либо естественные причины. Уж слишком он был настойчивым, слишком ритмичным. Со всей осторожностью я приоткрыл ставень на дюйм и, вооружившись фонарем, выглянул наружу. Я увидел чье-то белое лицо, боксерскую повязку, и сердце ушло в пятки. Я решил, что дом вот-вот подвергнется новому нападению. Потом я заметил в глазах незнакомца тревогу, прямой, явно некитайский, нос и услышал голос. Человек обратился ко мне по-английски, прошептав: «Впустите, впустите меня скорее. Это я, Хирам».

Сам понимаешь, как я был потрясен. Единственным человеком по имени Хирам, которого я знал, был юноша, погибший много месяцев назад. Более того, я сам присутствовал на казни его убийц. Я уж подумал, что передо мной призрак, однако, присмотревшись, убедился, что передо мной действительно Хирам Милуорд. То же узкое лицо, из-за которого у юноши всегда был подозрительный, хитрый вид. Передо мной был не призрак. «Быстрее, — прошептал мальчик. — Пока меня никто не заметил».

Я позвал Фишера. Мы вместе отворили ставни (у меня хватило ума прежде затушить фонарь) и втащили мальчика в комнату. Потом мы отвели его в гостиную, где в свете ламп в изумлении воззрились на хрупкого юношу, с головы до пят разодетого как заправский боксер. «Мальчик мой, значит, ты жив», — промолвил я. Возможно, я сморозил глупость, однако, поверь, у меня и вправду не было слов.

Было совершенно ясно, что мальчик вымотан до предела. Он дрожал, покачивался от усталости, а глаза едва не закрывались. «Быстрее сходите за его отцом, — приказал я Фишеру, — а я займусь бренди». Я подвел Хирама к дивану, на который он без всяких возражений опустился. Хлебнув бренди, мальчик закашлялся, но потом ему все-таки удалось сделать пару глотков.

Через несколько мгновений на пороге, сверкая глазами, появился Септимус Милуорд. В свете ламп казалось, что у него горит борода. Он отбрасывал огромную тень, падавшую на пол комнаты. Сидевший на диване Хирам увидел грозную фигуру взиравшего на него отца и, как мне почудилось, вжался в подушки. И без того бледное лицо юноши еще больше побелело от страха. Какое-то мгновение отец и сын молча смотрели друг на друга. Момент был напряженный. Септимус сурово глядел на сына. Я ожидал взрыва. Вдруг в два прыжка он оказался у дивана и, подхватив сына на руки, стиснул его в объятиях, прижавшись лицом к костлявому плечику Хирама. Могучая грудь Септимуса вздымалась от переполнявших его эмоций. И тем более я был потрясен, услышав, как он, встретившись со мной взглядом, тихо рассмеялся. «Не знаю, доктор, найдется ли у вас откормленный теленок, — промолвил он с кротостью, которой я от него никогда не слышал. — Он был бы как никогда кстати. Ибо се мой сын, который был мертв и ожил, пропадал и нашелся. Простите, но сейчас мы вас оставим. Хираму надо повидаться с матерью».

Вот такие дела, Джеймс. Блудный сын вернулся. Септимус с Хирамом отправились к себе в комнату, и мы оставили семью радоваться воссоединению после долгой разлуки. Уверен, что утром мы все узнаем в подробностях. Мы так потрясены, что лишились дара речи, и никто из нас не смеет и гадать, что означает столь удивительное возвращение юноши, которого мы уже давно считали мертвым. Сейчас во мне все так и кипит от радости, вот поэтому я так поздно и засиделся с этим письмом. Господь свидетель, нам сейчас плохо, многие отчаялись, а что может поднять дух лучше, чем известие о столь чудесном воскресении из мертвых? Воистину, жаль, я не могу забить откормленного теленка. Уже давно мы не «ели и веселились».

Меня гложет червячок сомнения. Как же те три человека, которых казнили по обвинению в убийстве мальчика? Мандарин сам приговорил их к смерти. Получается, он ошибался? А может, я стал свидетелем узаконенного убийства? Кто же этот человек, от которого зависят наши жизни?

Воскресенье, 30 июня 1900 года