Дворец райских наслаждений

Пыль клубится на белой выжженной летним солнцем дороге, по которой вниз с холма едет поскрипывающая двуколка, запряженная пони. Звякает сбруя. Кругом зеленеют кустарники и цветут цветы, а вверху раскачиваются ветви дубов. Конечно же, поют птицы, а лица греют теплые солнечные лучи. Вдалеке виднеется вздымающийся черной стеной лес, а в небе громоздятся белоснежные облака, напоминающие формой замки, корабли и вставших на дыбы коней. Элен Франсес сидит у отца на коленях, чувствуя кожей грубую ткань твидового пиджака. Она обнимает его, преисполненная одновременно страха и восторга. А солнце все светит, приятно холодит прохладный ветерок, а отец, весело улюлюкая и хохоча, взмахивает поводьями, и повозка набирает скорость, а крестьяне с мотыгами на плечах, отрываясь от работы, машут им руками и провожают взглядами. Воздух наполняет чарующий аромат цветов. Она с восхищением смотрит в карие, глубоко посаженные глаза Френка, в которых пляшут озорные искорки. «А ну, малышка, держись, — ревет он, смешно хмуря кустистые брови, — сейчас будет брод!» Она прижимается к нему крепче, едва смея кинуть в сторону взгляд. По сторонам повозки взметываются вверх брызги, слышится грохот воды на плотине, и вот они уже на другом берегу, а Френк все смеется и смеется, и она кричит, хохочет и плачет, а двуколка бежит вперед по дороге, оставляя за собой влажный след от колес, а сиденье подпрыгивает вверх-вниз, вверх-вниз, туда-сюда, туда-сюда, она протягивает руку и гладит румяные щеки отца и густые черные усы…

И все то же движение вверх-вниз, вверх-вниз, она смеется, кричит и плачет, чувствуя, как внутри нее растет жар, который ей ни за что не удержать, вулканы огня внизу живота, огня, заливающего груди, руки, бедра, щеки, и она мотает головой из стороны в сторону, а потом она снова открывает глаза и видит над собой Генри, его лицо искажено, он входит и выходит, входит и выходит из нее, а она обхватывает его ногами, прижимает к себе, так чтобы он входил в нее глубже, глубже, еще глубже, а она гладит его мокрые от пота волосы, хочет ощутить их прикосновение шеей, грудью. А потом Генри стонет, и она чувствует, как по его телу проходит судорога, а внутрь нее изливается поток раскаленной лавы, жар которой растекается по всему телу, потом Генри лежит возле нее и она любуется его красотой, крепкими руками, белой кожей, она опускается сверху и движется вдоль его тела, слизывая влагу, покрывающую спутанные волосы на его груди, животе, дотрагивается до его плоти, которая вновь начинает наливаться силой, и она обхватывает ее ртом, целуя, лаская, посасывая…

Посасывая полированную трубочку с опиумом, ожидая, когда сладковатый дым наконец наполнит легкие и унесет прочь все заботы. Она предвкушала грядущую истому, покой, в котором нет места ни желаниям, ни мыслям. Всего лишь одна-единственная затяжка — больше ей ничего не нужно. Она видела, как маковая паста нагревается от пламени свечи. Скоро все будет готово. Горячая паста пузырилась, Элен приникла губами к трубке, но затянуться не могла, дым не шел…

Она проснулась в отчаянии. В первое мгновение девушка не могла понять, где находится. В панике она поискала взглядом знакомые занавески ее дома в Суссексе и замерла: не слышится ли на подоконнике щелканье дроздов. Однако перед взором девушки предстали только закрытые ставни, которые не могли оградить ее ни от яркого солнечного света, ни от изнуряющей летней жары северного Китая, ни от доносившихся снаружи приглушенных криков боксеров. А над влажными, пропитанными потом простынями нависал покрытый трещинами ненавистный белый потолок. Из одной трещины тянулась паутинка, на которой раскачивался паук.

Она ненавидела грохот барабанов. Как отец посмел явиться к ней во сне и заставлять ее вновь переживать счастливые времена ее детства? Какое Генри имел право обнимать ее, заниматься любовью, вновь разжигая угасшее пламя, некогда полыхавшее в ней? Генри и отец мертвы. Это хорошо, потому что вскоре она тоже погибнет. Все будет кончено.

Каждое утро она просыпалась с надеждой, что сегодняшний день будет последним. Иногда в мечтах ей удавалось коснуться губами лезвия меча, прежде чем оно взметнется вверх, чтобы затем опуститься ей на шею. Она представляла, как поцелует руку палача, уподобившись кающемуся грешнику, который, преклонив колена, прикладывается к перстню кардинала. Девушка надеялась, что после смерти не будет ни рая ни ада — лишь небытие, без конца и края, глубокое забытье, которое не могли ей подарить ни сон, ни опиум, ни морфий.

А теперь ей предстояло встать с постели и прожить еще один день. Она проснулась очень поздно. Наверно, был уже полдень. Машинально, без единой мысли в голове она надела юбку и блузку. Когда она расчесывала волосы, в дверь постучали. На пороге стоял доктор, который, судя по всему, был взволнован до глубины души.

— Сядь, пожалуйста, — произнес он. — У меня новости… очень неожиданные.

Элен послушно присела на край кровати. Доктор шарил по карманам.