«Олег! я прекрасно помню мой последний год в Закутске. На цветущей окраине вашего города, где улицы пропахли гашеной подлостью, я проводил лето в старой постампирной квартире за созерцанием ТВ-новостей и чтением современных классиков — в общем, хандрил. Иногда, чувствуя голод, я выходил в магазин; вечерами добирался до станции Заводская, там молча сидел в бетонной тени навеса и считал вагоны проносившихся товарняков, с человеческой настырностью лезших под виадук. Несколько раз выбирался в город, по проездному билету узнавая число, месяц. Печаль моя была светла; под потолком ажурнопыльной листвы текла масса, которую я рассекал своими скулами на негнущейся шее, ощущая с каким-то твердым равнодушием, что чем больше в тебе света, тем сильней ты выделяешься из этой черно-красной биомассы, чьи щупальца неопасны для тебя сейчас, но отнесены на твой счет в банке случайности, неизбежности и прочего зла. Скоты. Их надо либо лечить каким-то особым методом ресублимации, антимифом, что всегда неоправданно с моральной и материальной точки зрения, или просто убивать. Я бы предпочел систему концентрационных лагерей. Пусть живут там, плодятся, пьют, колются, бьют друг дружке морды и разводят по понятиям, и при этом производят некий продукт. У них всегда найдется производитель, и собственный контроль надежней официального, как в армии и тюрьме. Но ваши псевдогуманисты вряд ли решатся на простой решительный шаг. Они все — временщинки. Система демократических выборов порочна. Царь — это на всю жизнь. Воин — тоже. Это судьба. Путь. Всем сразу станет легче, если расставить все точки над «е». Но этого не будет. Ей-богу, жду не дождусь, когда у вас там начнется поголовная гражданская бойня. Тогда окончательно приеду, навсегда. Руки чешутся помочь им в самом спасительном для них занятии — самоуничтожении. У меня там много должников осталось.
Я никого не забыл. А если забудешь ты, то я напомню.
Или сделаю за тебя».
Далее в прежнем духе. Тем летом он точно знал, что уедет. В сентябре.
22
Антон что-то говорит, я слушаю его как часть природной среды, издающей звуки, наблюдая краем глаза, как изо рта его вытекает пар; эфирная масса принимает форму облака, раздувается, пестрит, заполняет мозг. Он говорит без особого информационного повода, так, как я писал в своем таблоиде, когда понял, что бросаю камни в болото — свое окаменевшее сердце, не оставляющее после падения кругов. Если повод и есть, то кроется он в нем, Антоне, и еще в толстом слое жирной суетности. Он хочет сказать, что я еще не погряз в Закутске слишком глубоко и надо «делать ноги».
Крепкий табак не проясняет голову. Кофейные толчки крови проносят дурман сквозь туман. Колышется пьяная трава в подступивших водах. Однако Антон сегодня в ударе. Его суждения ветвятся, меняют цвет и направления. Я хочу понять эту речь. Он — абориген.
С одной бесплодной темы мы перескакиваем на другую.
Он сообщает, что из Нью-Йорка вернулся Черя, наш одноклассник. По липовому приглашению он просочился за бугор в том же 90-м. Приглашение состряпал некий американец, из бывших совковых «нонкомформистов», двоюродный братец его матери.
Взамен Черя достал для него триплекс, в один день смотавшись в Красноярск и обратно. Так вот, рассказывает Антон, он жил на Брайтоне, где чуть не спился и не скололся, среди расейской братвы.
Какой-то питерский нарк посоветовал ему бежать в Айдахо, но Черя сумел добраться только до Гарлема; его затормозила алкогольная ностальгия. «Самое интересное, — замечает Антон, — что он совершенно не видит разницы. Нью-Йорк, Закутск, Новосиб… Все едино. Россия — большой Гарлем, et nimium ne crede colori». Столь же изящно, сколь и незаметно он переводит разговор на что-то другое, мне это начинает надоедать, и я спрашиваю его, прервав:
— У Костика сегодня вечеринка. Поехали?..
— Не-а… — отвечает он, сощурившись. — Это же затянется, party ваша, а мне завтра со своей супружницей в церковь идти. Дочку крестить.
— Понял… Ее инициатива?
— Нет. Моя.
Я отвожу взгляд в сторону. Антон спрашивает с издевкой:
— Это все-таки лучше, чем думать о бабах, а?
— В самом деле?
Теперь взгляд отводит он.
— Я не проповедник, Олег, но там нет упований, сплошная логика. Потом, вспомни схоластов, доказательства Его бытия.
— Тебе нужно доказательство, что у тебя есть дочь?
Он сосредоточенно мешает ложкой черную бурду в чашке.
— Ты ничего не знаешь… В последнее время я много думаю о церкви. Это облагораживает… На меня покушались месяц назад. Пугали, дешевки… Дверь в хате вынесло, за две минуты как я пришел домой.
Задержался у машины — в зажиге бензин кончился, спички искал. Потом, в прошлый четверг, попал в ДТП. Перевернулся на ровном месте. Моей «блюберде» — звездец, а мне — хоть бы царапина… Это второй звонок, Олег… Я решил учредить духовный альманах.
Религия, психология, экономика, реклама. Все. И еще духовность. Сам понимаешь, нас ведь интеллигенты ваши сраные чертями считают. Исчадьями ада какими-то.
Но ты вот не ходишь в церковь, а я хожу. И столько церкви отдал, что ты за всю жизнь не заработаешь.
Нужно.