Дыхание

Чего ты с ним сделаешь? Ну, разогнал Дуче Коза ностру. Так ведь она в Америке устроилась о’кей, и спонсировала армию. А сеньора Муссолини подвесили вниз головой… Нету третьего Рима. Они — первый. Мы — последний. Все. Писец!

— Я не осуждаю тебя. Это все равно что плевать против ветра. Сначала я думал, ты живешь в семнадцатом году, потом — в семнадцатом веке, а теперь не знаю. Теперь вообще ничего не знаю.

Щурясь, Антон устало смотрит в опустевшую чашку.

Мешает мыслями гущу на дне. Я курю, разглядывая улицу за витриной.

— Антоха, у меня на Байкале остался железный плот. На даче Макса.

Он медленно всплыл из оцепенения и уставился на меня.

— Воздух, — сказал я. — Чугунные бочки. Держат любую волну. Дарю. Невинное китайское воровство. Когда ты научишься плавать? Прыгай с плота. Какой смысл?

Антон откинулся на спинку стула. Пластмасса хрустнула. Лицо его стянулось кверху, будто подцепленное на крюк. Он всхлипнул раз, другой, и тут разразился диким, освобождающим хохотом, с насморком, кашлем, охами, грохотом, и вдруг раскрыл глаза как будто филин, ничего не различая в свете дня. Где-то луна плыла, на другой стороне планеты. Он смотрел на нее, а мне больше нечего было сказать.

Кофе выпит, сигареты потушены, и я ушел, толкнув стеклянную дверь.

* * *

Отпусти. Отпусти все.

Снова — жесткий гитарный драйв, наполяющий голову.

Приходят случайные, неизбежные мысли. Антон, Майк, Эдик. Земля моего прошлого пропитана нефтью. На ней ничего не может вырасти, ни травинки; она горит, ее тепло сжигает легкие, а впереди — сухой туман, обволокший коробки зданий. Я никого не осуждаю…

Однажды вы находите себя в окружении людей, враждебных к вашему настоящему. Эти люди — ваши друзья. Они помнят вас совершенно другим и не могут принять перемены. Вы не меняете ориентацию, не предаете, не падаете на помойку, но что-то в вас происходит — и вы становитесь непонятным. Когда я обдумывал предложение Эдика, я помышлял не о Париже, а о том, чтобы оставить их всех. Но если вы абсолютно один — даже дома; если дом есть, но вам еще тяжелее — и если вы потеряли веру в себя, то можно опустить руки, смириться, и подставив шею под веру других, капитулировать.

Это было январским вечером. Мы опоздали с Лаурой в кино и гуляли по парку, среди гробов увязая в сугробах. Над нами вращалось пустое чертово колесо; там, вверху, гулял ветер, и став под сетью черных веток, мы целовались — два взрослых человека, не пощаженных тысячелетней войной. Но так бывает — когда решишь сдаться той, кого любишь, и направившись с белым флагом навстречу судьбе, встречаешь автоматную очередь. Прямую и честную, как слово «нет».

23

В Закутске 16 часов. За бортом — плюс 20, облачность высокая, ветер восточный умеренный, влажность не больше чем при потопе. Девушки цветут и сверкают ножками, и неспешно проплывая в толпе улицу Торговую, я погружаюсь в нежный омут предвкушений. Я отнюдь не уверен, что не хочу Лауру, а точнее, уверен в обратном, и меня сей факт отчего-то обескураживает и вместе с тем ободряет. Можно ли хотеть свою душу? И что такое душа? и есть ли она? В этот день хочется верить, что есть, но есть ли этот день? Все может быть в мире, которого не существует. И все это хорошо, просто изумительно, но, видимо, боги решили меня доконать.

Впереди возникает Марксим.

Непричастность к миру выражается по-разному. Кто-то становится неловким и чуждым, как бронепоезд, снятый с рельсов японским подъемным краном, кто-то развивает чудовищную легкость и устрашающий оптимизм, аналог предсмертных конвульсий. Последнее вполне относится с Марксиму.

Он живет в ведомственном доме на улице Алой Звезды. Его бабушка — бывшая чекистка. С началом перестройки она спятила. Марксим убрал ее в психушку и сейчас его квартира представляет собой разбухшую от похоти медузу, у которой вместо щупалец — член.

Сверху донизу все забито банками с йохимбе, китайскими экстрактами и девственными плевами, сданными в утиль. Дилдо — и никакой идеологии, но бардак жутчайший. В комнатах с огромными потолками и фундаментальными комодами все чисто вылизано, как в утробах его женщин, все на месте, как в голове его бабули до освежающего душа Горбачева, но это именно тот бардак, который сводит с ума. Марксим бредит идеей — снести перегородки и сделать планировку a la studio. Тогда он точно съедет крышей. Его снесет ветром. Потоки воздуха, смешанного с спермой, или ураган спермы со случайными вкраплениями озона вышвырнет из его головы то немногое, что в ней осталось. В закатной мгле, производя свои cumshot’ы, он терзается обелиском на бульваре Белки-и-Стрелки.