Дыхание

Нечто, или просто бог, но не Бог бога… Огненный ясень рвется в бой, к самой кроне. Стонет Один, пригвоздивший себя копьем. Улицы — ветви. Корни питают меня. Сердце судорожно поит нутро, проталкивая глотки дыхания в узкие горла вен. Иду по улице, воздух настолько разреженный, что невольно замедляю шаг. Тот, кто хоть раз достигал отчаяния, поймет меня. Кто знает, что на самом деле у отчаяния нет края, как нет предела у нужды и несчастий. Я понял его природу, но не как микробиолог, а как часть его.

Всякий, кто сумел выдержать первые его спазмы, награжден дивидендом ясности, ясности без упований, и здесь отсутствует ритм, иллюзия, прилив — отлив. Это воздух, который вскоре перестаешь замечать за фальшивостью сравнительного материала. Именно здесь, в этой точке рождаются религии. Это самый легкий выход, и я знаю, что на него способен каждый, кто не в силах выдержать безнадежной ясности. Воистину, я не вижу причин поклоняться пророкам. Тысячи людей изведали место, в котором те родили своих идолов, где рожали Моисей, Иисус, и еще многие, многие.

Тысячи могли сдаться подобно им, или выродиться в зверей, но я бы не променял минуту, проведенную в этом обнаженном крике, на годы прыжков по водам пустоты и всю вечность в их небесном коммунизме. Это игра, и это очень серьезно. Это игра сама по себе, казино для тех, кто поставил последние деньги, а с ними — представление о деньгах, ключи от дома, идею дома.

Ты не понимала христиан, потому что читала Евангелие без пиара и подсказок. Ты видела его гениальной и очень тонкой пьесой, поставленную пьяной командой НХЛ. Я объясню тебе…

Да, его слова достались расе костоломов; какого ты ждала зефира? А он был человек, но исполин. Он отряхивал с себя и плоть, и душу, а в пустыне его соблазнял ум — его собственный ум, и твердил, что выгода, что удовольствие, что власть. Вряд ли Иисус не понимал, что его ждет и обратная сторона. Это не расплата: просто так устроен мир, а он хотел вернуться, прочь из мира. Вряд ли он не понимал, что Дьявол — это и есть эго, а слуга его — ум. Убрать эго — не станет ни добра, ни зла, ни человека.

Останется лишь неописуемая чистота, что длится и длится, и этого ни сказать, ни помыслить.

Но что же было дальше? Победив свой эгоизм, он не стал свободен. Осталось нечто, что он называл Богом, и что было противником ума. Победа была временной.

Ненастоящей, как все земные победы. И потому на кресте он кричал, и звал того, кто дал ему победу, и ждал увидеть некий образ, но накатила волна цунами — и смерть стала абсолютной. Легионер ударил копьем — и бог умер. Тот идол, для которого есть черное и белое, друзья и враги. Последняя опора разлеталась в щепы, и наступила бесконечная свобода. Вернулся воистину Бог.

Я не посещал балетные залы теологии и никогда не отбивал поклоны — я носил эту огромную любовь в сердце своем неразъятой. Я был на месте Иисуса. Всю жизнь был на его месте. Всю жизнь хотел испытать, даже в своем ослепительном детстве, что это значит — пройти через крест, и куда ведет крестовая дорога. А дорога шла через сомнения и ужас, и тьму, и свет, и зной, и холод, и тот туман, что напустила мечта, упав на земную поверхность. В этой мгле я не видел собственные руки, но не сбился с пути ни на шаг.

Впрочем, я бессилен это объяснить. И в этом нет необходимости.

* * *

Помнишь, ты водила с собой дурно обмэйкапленное существо, которое звалось Рамоной. Конечно же, ты знала, что это вовсе не Рамона и также не Рамон, а пошлый андрогин, любовь к которым ты в себе скоропостижно воспитала, слыша мои рассуждения о счастливых расах далекого прошлого.

Должно быть, ты спала с этим существом, ибо оно вполне удовлетворяло твоему сексуальному верлибру, и когда я смотрел на вас, я думал, что вначале не было ничего, затем появился туман и из него вышла Рамона, и вывернула матку наизнанку, и в результате появилась вся наша проклятая раса. В те минуты я понимал, что околоплодные воды Вселенной давно отошли и все ближе механизированный огонь крематория, должный загнать нас обратно в утробу и сжечь не потребные нам оболочки. Возможно, думалось мне, некогда человек был двуполым, и любил себя как Бога и Бога как себя. У Него не было конкуренции, пока он сам ее не создал.

Теперь сложнее всем — Ему и, следовательно, нам. Найти свою вторую половину слишком трудно и не значит обрести покой; половинки слишком, чудовищно разъяты.

Это и есть изгнание из рая. Глядя на вас, я чувствовал, что любовь уходит от каждого и становится чем — то общим в том смысле, что она неуловима для всех, что мне пора бросать аспирантуру, потому что прогресс скоро станет невозможен и махнет на прощание драконьим своим хвостом, ведь если все это, Мари, будет продолжаться, разум взорвется к чертям и все исчезнет, навсегда. О, какую великую перспективу мы упускаем! Как это прекрасно — прожить свою последнюю единственную жизнь в огне и бешеном танце, а потом рассыпаться на миллиард частиц и больше никогда не соединиться во что-то целое, что умеет страдать, осознавать и пульсировать.