Дыхание

Прости, если напомнил тебе о том, что так ясно тебе сейчас, но есть в нас что-то такое, что не принадлежит ни другим людям, ни вещам. Даже нам самим это принадлежит лишь отчасти — скорее мы сами этому принадлежим, этой нити, на которую нанизаны все наши смерти, жизни, наши «я», словно бусы. Это звучит, быть может, банально; но это так, и дело не в том, чтобы сказать «нет» страданию и жить лишь для свободы, ведь спустя вечность мы окунемся в мир опять; мы все — солдаты и генералы, все одно, и мы воюем только днем, а я мечтаю лишь о ночи, которой не суждено погибнуть в лучах. Я говорю тебе об этом, понимая, что тебя уже нет ни в одной точке пространства, кроме меня, призрачного слуги в собственном доме. Ты умрешь с этим старым изношенным мозгом, и с этим мышечным мешком, что так устал прокачивать кровь в области новых фантазмов. Нет особого смысла в вечности. Мы снова придем в этот мир, но будет другая женщина, и будет другой мужчина.

Никто не рождается и не умирает, но в этом нет того значения, которое мы вкладываем в слово «всегда».

Кто прошел через настоящую любовь, тот обрел великий опыт. Отныне он ни к чему не привязан, и к себе самому в том числе. Находясь один в заброшенном холодном доме, он излучает огонь, он пропитывает им стены; он видит все без искажений и никому не принадлежит. Отныне он не раб, но сын.

Когда ты навсегда ушла, Мари, когда я узнал об этом, я провел ночь в своей библиотеке. Я взял тот томик Шекспира, который оставила у меня 20 лет назад. То была наша первая и последняя встреча. Ты учила по нему свою роль и оставила на полке. Я перенес его в книжный шкаф и с тех пор его не трогал. Я почти забыл о нем, и вдруг с жадностью стал его читать.

Я поглощал не строки пьес — только свою веру. Я видел серые дни в тепле своего чувства и никогда еще не был так спокоен, так глубок. Я смотрел на окружавшие предметы, на сложенные в стопку мысли, годы, письма и слова, все, что было сценой для моей тоски, и понимал, что абсурд — не более чем поза. Он возможен лишь в пустом сердце, в вялой бессильной душе, что вечно обманута разумом, тем разумом, что считает душу глупой и капризной. Мозг — всего лишь настольная лампа в доме, где хозяин — сердце. Если в нем нет любви, тогда бессмысленно любое знание, ибо ничего нельзя соединить. Святость — это цельность, а соединяет только любовь. Это не ощущение, просто закон вселенной.

Я не хотел рассыпаться. Я боялся любить этих людей, и цеплялся за тебя как за последнюю возможность — мне в ужасе хотелось вернуть себе все, что потеряно, и брошено в никуда. Лучшее название для мира — Любовь. Если нет самого главного, становишься зомби, и нет худшего наказания. Бог остается любовью всегда; он остается цельным даже в распаде, он остается таким же, каким был на заре. Он собирает все так, как некогда расправил, и будет в этом вместе с нами, вместе со всем, о чем мы знаем и не знаем, и всем, что узнаем когда-нибудь.

Бог мой, как это просто. И все это было рядом со мной… Прости меня. Прости меня. Все, что я говорил — беспросветная отговорка. Это грех человека, любого человека. Гордиться здесь нечем, милая, и я освобождаю тебя от сияющей лжи. Бог видел: твоей вины не было ни в чем. Прости, моя маленькая птица.

Откуда ты могла знать, что такое абсолютное страдание. Ты не могла быть наказана больше, чем могла понять. Я окружал тебя, окружал тем, что так ты ненавидела, от чего бежала, но я давным-давно был в тебе…

Шипя, успокаиваясь чревно, ползут мысли. Sumus quasi fumus. Я — дым давно погасшего жертвенного костра.

Сколько можно бродить опустевшими храмами, лаврами, пустырями, выкрикивая последнее имя Бога? Герой скончался, Мари, и был он некогда богом, ибо сам себя назвал, а сейчас — просто висит завеса дыма и аватары улетают в небо словно журавли. И сейчас — зима, в мае, июне, в самую жару — зима, ибо все вывернуто наизнанку. Подо мной лишь пустые гробницы.