Дым

Но даже сейчас в струе дыма, которую оставляет за собой Томас, есть не только его ярость. В ней есть нечто виноватое, шепчущее ее имя.

Ливия остается на кухне допоздна и беседует с Гренделем. Иначе пришлось бы ложиться. И тревожиться за Чарли. И слушать, как мечется под одеялом Томас в соседней комнате. Впервые после ухода из отцовского дома она жалеет, что вообще встретила двух этих мальчиков.

Поэтому она сидит и расспрашивает Гренделя. О его молодости. О Лондоне. О работе в церкви. Наконец, о его шее. Это единственное, что в нем есть кривого. Одна сторона горла кажется короче другой. Ее пересекает бугристый шрам.

— Что с вами случилось?

— Я сам это сделал. Однажды утром брился перед зеркалом. В руке была бритва. Знаете этот звук — когда лезвие срезает щетину? Я слушал его, и мне вдруг стало так одиноко. Не просто одиноко, а так, будто во всем мире остался один я. И больше никого. Тогда я подумал: почему бы не положить этому конец? Вернее, так подумали мои руки. Казалось, они сами пришли к этому выводу. — Он пожимает плечами. — Но я перерезал только мышцы. В артерию не попал. Хирург меня заштопал, только был он пьян и напортачил со швом. Во всяком случае, так сказал другой хирург, когда я со своей шеей попался ему на глаза. Но все равно он спас мне жизнь. Моя жена — дочь того, первого хирурга. Ей пришлось выхаживать меня, пока заживала рана. — Его взгляд теплеет. — Она поняла, что я за человек, но все равно заботилась обо мне.

Ливия молчит, пытаясь соотнести этот рассказ с женщиной, которая пустила ее в свой дом. Жизнь у нее нелегкая. Каждый день она копается в речном иле, собирая раков, моллюсков, тряпье и кости, чтобы потом на рынке получить за свои находки мясо и деньги. На поясе всегда висит дубинка — для защиты от конкурентов. Тем вечером миссис Грендель мыла в тазу говяжьи почки перед тем, как сварить их, и жаловалась на дороговизну. «Два лишних рта, — повторяла она, — а кошелек не бездонный». И при этом смотрела на Ливию. От таза шел резкий запах мочи.

Наконец она говорит Гренделю:

— Должно быть, вы очень сильно ее любите.

Он тяжело вздыхает:

— Да. Но я люблю ее головой. А в супружеской жизни бывают моменты, когда надо любить другими частями тела. Теми, которые забывают обо всем и дымят.

Грендель резко умолкает, охваченный сомнениями — не слишком ли юна Ливия для таких откровений и не слишком ли высокородна.

— Страсть, — шепчет она, не глядя на него. — Вы имеете в виду страсть.

Он кивает, хотя и не сразу.

— Я видел это у других людей. Это вроде жадности.

— Вы хотите сказать, что вы не можете… ну, в супружеской жизни. И поэтому у вас нет детей.

Ее собеседник робко улыбается, отводит глаза, смущенный признанием.

— О нет, я могу, могу. Но у меня нет той самой жадности. Любая жена чувствует эту разницу.

Грендель задает вопрос, который вроде бы продолжает тему, и Ливия приходит в смятение. Она чувствует, как сама собой чопорно выпрямляется ее спина, лицо прячется под маской кротости. А Грендель всего лишь указывает в глубину дома:

— Значит, он ваш дружок?

— Нет.

Грендель удивлен.

— Но ведь он вам нравится.

— Это драчун и грубиян.

Грендель взвешивает слова Ливии, его доброе лицо становится еще добрее, и он продолжает расспрашивать ее так, будто перед ним маленький ребенок.

— Значит, есть другой. Может, Чарли?

Ливия долго молчит, не глядя на Гренделя, сражаясь с ложью, готовой сорваться с языка.

— Не могут же нравиться два человека сразу, — наконец говорит она и вздрагивает, различив страх в своем голосе. — Так нравиться — не могут.

— Не могут? Ливия, я не знаю.

Он поднимается, хрустнув коленями, находит бутылку портвейна и наливает по капельке им обоим.

Они сидят и пьют. Мысли Ливии крутятся вокруг одного слова, произнесенного ранее. «Страсть». Вообще-то, это похоть, если смотреть правде в глаза. Звучит так неприлично, что Ливия не в силах думать ни о чем другом. Вопросы Гренделя взволновали ее. На губах ощущается странное пощипывание, которое всегда предшествует появлению дыма. Она в шаге от того, чтобы согрешить.

И поэтому она смотрит на Гренделя с еще большим восхищением.

— Так вы никогда этого не чувствуете? — спрашивает она. — Ни намека? Ни разу не переживали того мгновения, когда дым вот-вот завладеет вами? Словно в кровь впрыснули дурманящее вещество?

Он отрицательно мотает головой, затем останавливается.

— Ну, может, кое-что чувствую. Иногда случаются обычные мелочи: споткнешься на лестнице в колокольне, ударишься головой о притолоку, соседские дети забросают тебя мусором смеха ради. И вот тогда, пожалуй, что-то появляется… Всего лишь тень, щекотка на коже. — Он улыбается и розовеет от удовольствия. Потом его улыбка увядает. — Но, разумеется, я не уверен, что мы говорим об одном и том же.

— А вам очень хотелось бы подымить? Пусть даже это дурно?

Он задумчиво кивает:

— Это не дурно. Это по-человечески. За один час с дымом я бы отдал все…

— Тогда у меня есть кое-что для вас.