Дым

А он повсюду. Если бы я был капитаном и мне полагалась теплая, уютная каюта, я просидел бы там весь рейс. Лежал бы в нарядной форме на кровати, покрикивая на юнгу, чтобы тот принес еще еды. Но капитан ван Гюисманс не таков. Всю ночь он проводит на палубе. Судя по его лицу, он долго пробыл в тропиках: бледная молодая кожа, остатки загара вокруг волос. Задница у него наверняка белее лилии.

Странный гусь, этот наш капитан. Беспокойный какой-то; спит и мучается кошмарами. Вроде бы любит музыку, не прочь что-нибудь спеть, но в такой непонятной, угрюмой манере, что вряд ли речь идет об удовольствии. С другими очень сдержан и даже учтив. Капитаны обычно вежливы с судовладельцами, а как выйдут в море, становятся совсем другими: и выругаться могут, и подымить, и грязную шутку отпустить. Но только не ван Гюисманс. Жесткий, как доска. Сам-то он упитанный, но сердце у него сухое.

Я сетую на все это в разговоре с юнгой. Поппи его кличут. Бог знает почему. Поппи — паренек четырнадцати лет, это его третий рейс. На все таращит глаза. Мир для него еще в новинку. На матросов он смотрит снизу вверх. Я для него герой, потому что к сорока трем годам дорос до ослепительных высот — должности старшего помощника.

— Наш капитан хочет быть джентльменом, — говорю я ему, наблюдая за передвижениями ван Гюисманса по палубе.

— Джентльменом? — с восторгом подхватывает Поппи, не уловив моего тона. — Подумать только! Чистые простыни, никто тебя не обматерит, даже голоса не повысит. Не толкнет и не заденет. Вот это жизнь!

Я фыркаю:

— Всегда думаешь, прежде чем скажешь хоть слово. Каждое утро разглядываешь постельное белье. Ветры свои держишь в себе — вдруг что. Так и живешь с зажатой задницей, не расслабиться ни на миг.

Но мальчишка разгорячился, забыв о моих годах и о том, что я его корабельный бог.

— Что такого замечательного в грубости и грязи? — спрашивает он.

Поскольку я молчу (тут Поппи попал в точку), он продолжает, сердито и с заблестевшими глазами:

— Они угодят в рай, сэр. А мы с вами — нет.

Первый отряд таможенников высаживается у нас на палубе, когда до берега остается целых две лиги. Слуги ее величества! И до чего бдительны, до чего строги эти джентльмены в шерстяных костюмах. Всегда держатся по двое, следят друг за другом орлиным взором. Говорят, каждый из них должен докладывать начальству о том, как ведут себя остальные. Но я готов спорить на собственный елдык, что они ничуть не честнее одноглазого вора, заправляющего ла-рошельским портом. Правда, это все-таки Британия. Тут каждый жулик подстрижен и ходит в наглаженной рубашке.

Всего проверок четыре. Каждый раз груз осматривают, потом осматривают еще раз. Ставятся печати, заполняются бумаги, оплачиваются пошлины. Каждый раз наш капитан лебезит и подлизывается, пытается заводить разговоры, предлагает выпить — но натыкается на отказ. Все капитаны ведут себя так с таможенниками.

Но наш капитан весь взмок от пота.

— Так что у нас за контрабанда? — спрашиваю я, когда корабль проверила очередная пара контролеров и мы двинулись к устью Темзы.

Капитан ван Гюисманс застывает на месте.

— Шучу, капитан, шучу. Что мы везем? Пряности? Цветы? Опиум?

Он качает головой и утирает лоб носовым платком.

— Детали для двигателей.

Я издаю долгий свист.

— Особые разрешения имеются?

— Конечно. — Потом он бледнеет — сказывается потрясение от моего первого вопроса, — склоняет голову, словно прислушиваясь к раскатам надвигающегося шторма, и уходит.

И вот клянусь: он начинает петь. Визгливо и фальшиво, торопясь в свою каюту, размахивая носовым платком, как маленьким белым флагом.

В хорошую погоду Лондон отлично видно от самого устья Темзы. Большое темное пятно вдалеке, похожее на туман. Из него торчат фабричные трубы, но чем ниже, тем темнее. Рядом со мной у борта стоит Поппи, смотрит на эту мглу и осеняет себя крестом.

Я смеюсь, и он краснеет.

— Он и вправду такой, как о нем говорят? — смущенно спрашивает он. — Гоморра? Воровское логово?

— Это город. Самый большой в Европе.

— Но сколько дыма.

— Там живут грешники. Рабочие, голодранцы. Хорошие люди живут в селах. Плохие — в городах. — Помолчав, я добавляю: — В Лондоне все так же, как и в других местах. Просто заметнее.

Мы держим курс на Табачный док. Слова капитана о том, что команде дается свободный вечер, встречены радостными криками. Даже юнга счастлив. Он боится этой Гоморры, этого воровского логова, но ему хочется узнать побольше о городе. Я уже предвкушаю, как буду показывать ему Лондон, как он станет расставаться со своими страхами, как постепенно поверит, что люди — это всего лишь люди, даже здесь… но капитан отводит меня в сторону.

— Останьтесь. У меня для вас особое дело, — отдает он тихий приказ.

Почти час мы торгуемся о цене. В конце концов он называет такую большую сумму, что я начинаю волноваться, не передумает ли он. Я доволен, но в то же время встревожен.

Что за чудовищное преступление он замышляет, раз готов заплатить дюжину гульденов только за то, чтобы я остался на борту?

Доставка

— Как ты думаешь, уже полночь?