Дым

Полицейский кивает, делает пометку в блокноте, звонит в колокольчик, стоящий у него на столе. Должно быть, это условный сигнал: появляется клерк с тарелкой хлеба и двумя вареными яйцами. Награда, догадываюсь я. Мы оба быстро едим с одной тарелки, так как проголодались за время допроса. Затем толстяк по очереди облизывает свои пальцы, снимает с самопишущей ручки колпачок, наклоняется вперед.

— Каким именем он назвался, тот человек из Ла-Рошели?

Я обращаю внимание на построение вопроса. Как будто толстяк уже знает, что это за человек.

— Он не представился, — правдиво отвечаю я. — Извините.

Лицо полицейского невозмутимо. Может быть, эти сведения для него не важны, но ноги, скрещенные под столом, распрямляются. Центр тяжести его тела расположен низко, ниже живота. Словно он затолкал в брюки подушку.

— Думайте, капитан. Умоляю вас.

Но при виде того, как он жаждет узнать это, я теряю охоту говорить.

У меня уходит два дня на то, чтобы дать ответ полицейскому. Я провожу их в камере. Чистой и теплой. Никто не причиняет мне вреда. И все-таки во мне растет неодолимый страх. Кажется, будто весь мир забыл обо мне. Я пробую молиться, но в этом безымянном месте нет Бога, только перестук печатных машинок и суетливые шаги клерков. Через каждые несколько часов ко мне наведывается толстяк.

— Вспомнили что-нибудь еще? — спрашивает он.

— Я рассказал вам все, что знаю.

— Возможно.

Он объяснил мне, что считает пытки неприемлемыми и противоречащими духу британского законодательства. Но после хлеба и яиц мне больше не давали никакой еды.

Два дня. Срок выбран не случайно. Если мой деловой партнер соблюдает условия нашего договора, он дал указание своему банку в Роттердаме, чтобы последний платеж перевели на мой счет в течение сорока восьми часов после доставки. Надеюсь, на его порядочность можно положиться в той же степени, в какой он полагался на мою. Я же голландский предприниматель. Мы не обманываем.

По прошествии двух суток, когда голод начинает пожирать мои внутренности, я решаю, что пришло время выдать последнюю порцию сведений. Может быть, полицейский удовлетворится этим и отпустит меня.

— Теперь я вспомнил, — говорю я при нашей следующей встрече. — Однажды он при мне получил телеграмму, тот человек из Ла-Рошели. Его окликнул портье, когда мы обедали в гостинице.

— Итак, вы слышали его имя.

— Не очень отчетливо. И скорее всего, я ослышался. Видите ли, имя было английским. А ведь англичанам теперь не разрешается выезжать из страны.

— Просто повторите то, что вы слышали.

— Эштон, — говорю я. — Себастьян Эштон.

Глаза толстяка загораются.

— Себастьян Эштон! Как забавно.

Он оборачивается к одному из клерков, которые всегда маячат неподалеку, в пределах слышимости:

— Узнайте все, что сможете, о проекте обновления городской канализации. Проверьте у всех работников компании документы, разрешающие въезд в страну. Установите наблюдение.

— Теперь я могу идти? — окликаю я его, так как он поворачивается, чтобы покинуть помещение.

— Скоро.

Несколько часов спустя возникает небольшая суматоха. Два человека притаскивают лающего пса. Это огромный зверь, бладхаунд. Обе задние лапы, по-видимому, перебиты. Когда он не лает, то пытается кого-нибудь укусить. Они бросают собаку в соседнюю камеру, где она забивается в угол, принюхивается и начинает глядеть на меня своими красными глазами.

Вновь заходит толстяк, чтобы посмотреть на собаку.

— Старайтесь не дымить, — говорит он мне. — Дым приводит ее в бешенство.

— Зачем она здесь?

Он пожимает плечами:

— Дело, связанное с вашим. — Он просовывает сквозь решетку палку и тычет ею в бок собаки. Та скулит, потом вонзает свои клыки в древесину. — Мои люди утверждают, что не видели ее хозяина. Но я думаю, что видели и испугались. Испугались школьника! Сейчас ходит слух… Но вы, капитан, и без того уже верите в дьявола.

— Что вы сделаете с собакой?

Он добродушно смотрит на меня.

— То же, что со всеми заключенными. Или приручим, или убьем.

— Я могу идти? — снова спрашиваю я.

— Скоро.

По крайней мере, меня опять кормят.

Шрам

— Ты по-прежнему молишься?

Слова — они такие маленькие, такие хрупкие. Голос Чарли пропитан тишиной церкви.

Томасу не приходится думать над ответом.

— Нет, — говорит он. — Это все ложь.

— Да. Но я все-таки молюсь. Вопреки самому себе. Поздно ночью: складываю ладони под одеялом, где их не вижу даже я сам.

— Почему?

— Наверное, привычка. Может, есть что-то… понимаешь? Есть что-то настоящее под всем этим чертовым враньем… Что ты вздрагиваешь?

— Ты выругался, — жалуется Томас. — Чарли Купер чертыхается. В храме. Где его может услышать Бог. — Потом добавляет шутливо, оглядывая алтарь: — Хм, получается, что я тоже все еще верю.

Впервые со времени воссоединения они улыбаются друг другу. Возможно, они пришли сюда именно за этим. Ночь и день им пришлось провести в жилище Гренделя, наблюдая за хлопочущей леди Нэйлор, за приходами и уходами Себастьяна, за ребенком в маске. Надо было выйти на свежий воздух. Проверить, отпустит ли их леди Нэйлор. Узнать, пленники они или свободные люди.