Дым

Живя дома, Томас называл лжецами всех, кто говорил об этом. Лжецы! — и испепелял их взглядом, с дымом на губах. И постепенно при нем перестали упоминать о его отце. Теперь он пытается догадаться, сидел ли его отец, потом на табурете в таверне, возясь с ноющим запястьем и злясь на неуместные позывы мочевого пузыря? Томас этого никогда не узнает. Из тюрьмы отец послал всего одно письмо — завещание, гласившее, что он оставляет сыну в наследство кожаные охотничьи штаны и пальто из овечьей шерсти. Томас пока еще не дорос ни до одного, ни до другого.

«Итак, — говорит он сам себе, — я вступил в наследство. Нужно было лишь немного повзрослеть. А потом я отдался ему, как кабан — гону».

Но легкость его нисхождения в порок — не самое худшее. Всю свою жизнь он знал о том, что имеет такую склонность. Мальчик с характером

; ярость, как верный пес, всегда сопровождала его.

Хуже всего то, что это весело. Это весело — отдаваться на волю дыма. Отбросить все ограничения. Раздеться донага, приняв вид, в каком ты явился в мир, и стать существом чистого желания. Ибо Томас кое-что открыл для себя. В сердце дыма он нашел непосредственность детства, того возраста, когда ребенок еще не овладел словом. Как идеальна, как естественна жизнь там, где последствий не существует. Его распухшие кулаки, жар тела Ливии под его тяжестью…

В тот момент, когда он думает об этом, ерзая на сиденье от грандиозности своих мыслей, к нему поворачивается Ливия, высунувшись из-за Чарли. Томас отводит взгляд. Повозка опять наклоняется, мочевой пузырь распирает. Томас хочет поговорить с ней, объяснить, что он чувствует. Он думает, где бы помочиться так, чтобы она не заметила.

Короче говоря, он в смятении.

И вот они на месте — на мокрой улице без фонарей.

Едва Ливия успевает заплатить за проезд, повозка срывается с места.

Это может быть и Ратклиф, и Саутуарк: Томас не следил за дорогой. К тому же о Лондоне он мало что знает: ходил по дюжине улиц да слышал пару десятков названий. Ламбет, Хаммерсмит, Уоппинг, Лаймхаус, Шордич (упоминается всегда шепотом). В любом случае река где-то неподалеку — Томас ощущает ее вонь. Прямо перед ними вздымается огромный серый прямоугольник, больше похожий на крепость, чем на фабрику. Сначала Томас полагает, что это и есть нужное им здание. Но на самом деле вывеска «Качественный табак Раймана» венчает другое строение, которое примыкает к первому с торца, — не такое высокое, краснокирпичное. Перед ним нет забора, только крепкая зеленая дверь на фасаде, к которой ведут несколько ступеней крыльца. В третий раз за ночь они дергают ручку и понимают, что дверь заперта. Они стучатся, звук разносится по всему зданию, но ни привратник, ни сторож не откликаются на него. Кроме них, тут никого нет.

Но вскоре они обнаруживают переулок сбоку от здания и еще одну дверь. На грязной дороге видны следы, среди которых отчетливо выделяются отпечатки женских каблуков. Дверь закрыта, но не заперта. Эта небрежность свидетельствует о спешке, о том, что руки были чем-то заняты. Внутри горит газовая лампа. Коридор соединяет многочисленные кабинеты. Несмотря на когда-то приличные ковры, помещения выглядят затрапезно. Тут делают дела, а не принимают гостей. Прежде чем идти дальше, Томас разворачивается на каблуках и выбегает в переулок, чтобы облегчиться под фабричной стеной. Миг блаженства посреди ночного кошмара.

Вернувшись, он видит, что Чарли и Ливия ушли вперед. Основные помещения отведены под отделы, занятые продажей и производством обычного табака. Приемная, отдел заказов, целый этаж, отданный упаковщикам; через мощеный дворик можно попасть на склад, пахнущий как гигантская курительная трубка.

А в подвальном этаже находится другая фабрика. Чтобы пробраться туда, надо пройти через еще одну, более крепкую, дверь, также оставленную незапертой, и спуститься по двум виткам спиральной лестницы, покрытой ковром. Оттуда взгляду открывается громадная пещера цеха. В нем царит странное сочетание запахов — цветочного и гнилостного, исходящих от ряда огромных медных чанов, которые высятся, как колонны в старинном соборе. От чанов отходят тонкие трубки и, петляя, бегут к сравнительно небольшому сосуду: в нем собираются плоды длительного процесса перегонки. Удушающий, влажный жар не дает вздохнуть полной грудью. По латунным скобам, привинченным к стенкам одного из чанов, Чарли добирается до его верхнего края. Крышки нет, и Чарли опускает руку, чтобы зачерпнуть немного содержимого. Чуть дальше Ливия изучает застекленную полку, где расставлены аптекарские склянки — каждая с датой на этикетке.

— Цветы, — слышится удивленный возглас Чарли. Он поднимает тонкий стебелек, увенчанный нежными лепестками: ни дать ни взять мак, только пурпурно-серый. — Чан доверху наполнен какими-то цветами и залит теплой жидкостью. Тут, должно быть, миллион цветков. И пахнет от них… — Он нюхает свою руку. — Как от сигарет, только совсем слабо.

Ливия, стоящая шагах в пяти от него, откупорила одну из бутылочек и тоже принюхивается.