Дым

— Это противозаконно, то, чем вы тут занимаетесь. Это прямая дорога в тюрьму. — Опять перед ее глазами та статья, хорошо выстроенные фразы с предупреждениями в адрес тех, кто хранит покой государства и Короны. — Чего он добивается, ваш союз? Уличных бунтов? Сгоревших поместий, разграбленных амбаров, бесплатного джина для каждого мужчины, женщины и ребенка? Это же анархия! Вы оглянуться не успеете, как в стране наступит голод.

Джейк опускает кулак.

— Мы боремся за справедливую страховку, — отвечает он с неожиданным достоинством. — На случай несчастья. В прошлом месяце одного рудокопа задело лопнувшим тросом. Остался без обеих рук. Управитель не дал ему ни пенни.

Он открывает колпак лампы и задувает пламя.

— Старайтесь не зажигать ее. В этом районе бродит газ. Кроме того, скоро начнется следующая смена. Свет в руднике виден издалека, а зрение у рудокопов острое.

Мрак настолько плотен, что слова отделяются от говорящего. Джейка больше не существует. Ее тело тоже исчезло. В один миг от Ливии остается только дыхание легких и вкус языка между зубов.

— Как мы сможем тут жить? — спрашивает она. Ее голос выливается изо рта и испаряется в темноте. — Без света?

Ответ Джейка прост, как сама правда:

— Привыкнете.

Очень скоро она остается одна.

Конечно, все иначе, но ощущение именно такое — будто ее все покинули. Оставили здесь гнить.

— Следите за канарейками. Если они мертвы, значит в комнате газ. Но не волнуйтесь, все будет в порядке. Я пришлю кого-нибудь, чтобы присмотреть за Томасом. Через смену.

Так сказал мистер Мосли, уходя, и с чего ему лгать? Но когда он говорил, уже наступила темнота, его голос был бестелесным и возникал ниоткуда. Должно быть, таким же был глас Божий в день Сотворения мира. Но нет, это же богохульство. Хотя теперь понятно, почему Бог прежде всего сотворил свет. Темнота — очень одинокое место. Ливия сделала в ней не больше тысячи вдохов, а уже знает это.

Конечно, она не в одиночестве. Есть Томас, которого, как она слышала, уложили на одну из коек. И есть Чарли, всего в пяти шагах. Рана снова открылась, объявляет он, хлопоча над Томасом, что-то бормоча себе под нос, пытаясь остановить кровь в кромешной темноте. Ливия изо всех сил старается не заговорить с Чарли, чтобы не мешать ему. Вот почему она ждет, слушает и тонет во тьме.

Чувство пространства полностью потеряно. Себя Ливия ощущает только по дыханию и спазмам в желудке. Внешняя оболочка растворилась, ее можно восстановить, только проведя ладонью по руке, лицу, шее и (конфузливо) по груди и дальше по платью, до самого подола, прикоснувшись к бокам, коленям, икрам. Только так она может вернуть себя из небытия и сохранить собственный образ, составив его из сотен ощущений.

Она прикусывает губу и смакует реальность плоти и боли.

Мимо скользит время, двигаясь через тьму неслышными шагами. Когда зрение бездействует, остальные чувства обостряются и заполняют пустоту истинным или ложным смыслом. Порой Ливии кажется, что в комнате есть другие люди: они молча бродят вокруг нее, задевают ее одежду, строят гримасы перед ее невидящими глазами. Звуки тянутся к ней со всех сторон, и единственный источник их — темнота. Может, это стонет Томас, а может, бормочет что-то Чарли. Или любовники обнимаются в соседней пещере. Или где-то далеко кричит рудокоп, обожженный при возгорании газа. Или канарейки, медленно задыхаясь, царапают хрупкими когтями по полу клетки.

А они наверняка задыхаются, поскольку воздуха здесь, внизу, нет вообще: только холод, только свинцовая тяжесть, которая давит на нее вместе с камнем, ведь сверху сотни, сотни ярдов камня, удерживаемого лишь трухлявыми столбами — спичками, подставленными под гигантскую могильную плиту. Ливия вздрагивает от озноба, ругает себя за страх, заставляет себя подняться и изучить окружающее пространство. Ногам она не доверяет — опускается на пол, ощупывает его голыми руками, чтобы удостовериться в его наличии. На четвереньках, как животное, она ползает по комнате, находит стену, полку, жестянку с тем, что может быть едой. Песочное печенье, овсяные оладьи, сухари? Пальцы в темноте ведут себя совсем бестолково и не способны распознать текстуру, а нос не может понять, что это за запах. Ливия отламывает кусок — очень сухой, он крошится и падает на пол. И тогда она начинает плакать, беззвучно глотая всхлипы. Все равно никто не увидит. И однако, Чарли находит ее. Вот она одна, безутешно рыдает, на ладони крошки, спина в холодном поту, а в следующий миг в ухе звучит голос Чарли.

— Тут жутковато, — произносит он таким тоном, будто сидит за завтраком у себя дома и хвалит овсянку. — Словно в какой-то странной церкви. Кажется, что даже говорить нельзя. — Он делает паузу и продолжает тем же тоном: — Ты боишься, Ливия?

— Нет.

— А я боюсь.