Дым

Сначала он мне понравился. Темноволосый, загадочный, даже в доме носил кожаные перчатки. Много ел, особенно любил пудинг. Спал допоздна, потом ехал на охоту. Простыни чернил сильнее, чем можно было ожидать, учитывая его знатность. Уже тогда он очень высоко себя ставил, но что с того? Он же будущий хозяин поместья. Красавец. Щеголь. Всегда дразнил нас, девиц.

Потом он начал меняться — ближе к концу лета. В кухне для слуг поговаривали, что леди Нэйлор наконец стала заниматься им. Призывала его к себе в комнаты, держала там по несколько часов кряду. Никто не мог сказать наверняка, как они относились друг к другу, что чувствовали. Ведь он же плод ее чрева. Но растили лорда Спенсера родители ее первого мужа, а она отказывалась видеться с ними даже раз в год. Как говорит маманя, вечная грызня среди богатых.

За лето леди Нэйлор сделала с лордом Спенсером то, что делают со всеми наследниками знати в этих их школах: охладила его кровь. Выбила из него дым, посадила на цепь. Те несколько аристократов, что я видела в поместье за время службы, казались какими-то больными. Словно у них полный живот, а им не дают сливовой воды. Хотя викарий говорит, что по-другому на небеса не попасть.

Но вот с лордом Спенсером вышло иначе. Никто из нас больше не видел, чтобы он дымил. Ни пятнышка на простынях. Но то темное, что было в нем, все росло и росло. Я это чувствовала каждый раз, проходя мимо него, ведь любая девушка чувствует, когда на нее смотрит мужчина, весь в струях дыма, даже если он идет в десяти шагах позади и против ветра. И лошади это чувствовали, всегда вели себя беспокойно рядом с ним, кроме тех, на которых он уже ездил. Тех, которых уже укротил. С собаками было то же самое. Только сука лорда Спенсера терпела его. Все дело в запахе, как говорили конюхи, слишком тонком для человеческого носа. Его дым будто бы стал невидимым, но никуда не делся. И если молодого лорда поскрести, то, клянусь, вместо крови из него потечет сажа.

Через шесть дней наши постояльцы объявляют, что хотят уйти. Срочно. Как только мы сможем вывести их из рудника.

Мистер Мосли отправляется за ними глубокой ночью: до следующей смены — четыре часа или даже больше. Я прошу взять и меня, чтобы в последний раз сменить раненому повязку. Правда, в этом нет нужды. Кровотечение давно остановилось. Просто я хочу еще разок увидеть его. Томаса. Шесть дней я ухаживала за ним. И получила за свою заботу поцелуй. Я и сама понимаю, что не нравлюсь ему настолько, насколько нравится он мне: достаточно зажечь лампу, и все видно по его глазам. Но все равно это был хороший поцелуй. Он сжимает мне плечо, когда мы расстаемся, а я грожу ему пальцем. Значит, брат и сестра. Ладно, и с этим можно жить. Лучше, чем ничего.

Двое других тоже хотят попрощаться со мной перед уходом. Они выстраиваются в очередь, словно в бакалейной лавке. Мы все еще остаемся в комнате, где лежал Томас, в той, которую мы гордо именуем «наш зал собраний». Я не поеду наверх вместе с ними — останусь прибираться, чтобы не осталось никаких следов их пребывания. Мистер Купер подходит первым и пожимает мне руку.

— Крайне признателен, — говорит он. И даже слегка кланяется. Если бы он еще и руку мне поцеловал, я бы померла со смеху. Как я ни старалась, а все-таки привязалась к мистеру Куперу. Сложно к нему не привязаться. Беда только в том, что он весь — белая кость да голубая кровь, весь, до последней буковки в этом «Крайне признателен». Его вины в этом нет, само собой, но он рта не может раскрыть без того, чтобы не напомнить мне, кто я такая. Не его уровня. Прислуга, дочь рудокопа. Простая, как грех. Однажды он пытался постирать свою одежду в ведре и вел себя так беспомощно, что пришлось мне сделать это за него. Но только когда мисс Нэйлор ушла. Юная миледи.

Вот ради кого я бы палец о палец не ударила.

Но она хочет попрощаться. А на самом деле пытается заплатить мне: снимает с шеи серебряный крестик и протягивает на раскрытой ладони.

— За твои труды, — говорит она.

Наверное, она хочет быть любезной. В темноте я, может быть, взяла бы крестик и носила бы на груди. Но в свете фонаря я вижу ее натянутую улыбку, вижу этот ее смиренный вид: «Я святая, потому что знаю, что грешница». Словно позирует для портрета Иисуса.

— Пожалуйста, прими это в знак нашей признательности.

В ответ я шиплю:

— Не могу. Люди увидят и решат, что я воровка. Мировой судья прикажет выпороть меня.

Похоже, мисс Нэйлор обижена моим отказом. И слегка рассержена. Но она борется с собой, скидывает рабочую куртку, отрывает рукав грязной блузки, которая на ней надета, и вручает мне.

— Это французское кружево. Ты можешь перешить его. Сделать платок или крестильную пеленку. Когда у тебя будут дети.

Покрытый угольными разводами лоскут висит в моей руке. Должно быть, она догадывается о моих мыслях — и со смущенным видом пытается забрать рукав обратно.

— Прости, я не подумала.