Дым

— Уж очень он был грязный для благородного, — размышляет он.

Я улыбаюсь и добавляю еще одну монету. Потом подзываю Нотт. Торговец изучает ее шерсть и зубы.

— Крупная собака.

— Хватит об этом.

Торговец пожимает плечами и пересчитывает монеты.

— Он поехал в Оксфорд. Должно быть, у вас там кто-то есть.

— Добрый дядюшка.

— Что может быть лучше?

Передо мной встает выбор: Лондон или Оксфорд. Я склоняюсь к Лондону. Там Томас. Он не дает забыть о себе, Томас, как нарыв в горле. До чего ловко он втерся в доверие к матери, у которой я могу только выпрашивать деньги. До чего искусно он бросил тень на мое имя в школе, после чего я подвергся наглым расспросам со стороны Ренфрю. До чего дым Томаса похож на мой, если его пробудить; до чего соблазнительно их родство; до чего нестерпимо их соперничество. Но я понимаю, что в Лондоне трудно выследить человека. Слишком много народа, слишком много запахов, даже для Нотт. В Оксфорде будет проще. Должно быть, Чарли Купер отправился в школу. Зачем? Чтобы поговорить — с кем? Что он знает, что видел? Этот простой вопрос помогает мне сделать выбор. Мне нужен Томас. Но никаких разговоров быть не должно.

Ближайший поезд на Оксфорд с этой станции уходит только на следующее утро, поэтому я решаю ехать верхом. Быстрее, чем на поезде, не получится, но после недели ожидания я больше не могу сидеть на месте.

Сумерки сгущаются рано. Тут же меня охватывает неясная тревога — сплав детского страха с тоской, — и я опускаю руку в седельную сумку. Это чувство стало привычным за неделю после гибели Прайса; оно сродни смеси стыда и восторга, которая сопутствует первому знакомству с рукоблудием.

В таком вот смятении, не зная, что делать — удовлетворить себя или отвлечься, — я ищу компанию и кров. Я различаю вдали печную трубу фермы, потом огонек в поле, гораздо ближе ко мне. Приблизившись, я обнаруживаю двух мужчин, сидящих перед кипящим котелком с картошкой. На вертеле поджариваются два грубо освежеванных кролика. Мужчины обеспокоенно подскакивают с земли: корявые, тощие, одетые в жалкие лохмотья. Но под грязью и сажей проглядывают светлокожие обветренные лица. Значит, не цыгане, а те, кто ищет заработка. Все равно — нежеланные гости в наших краях.

— Славная картина, — приветствую их я, скрывая облегчение за развязным тоном. — Два ирландца воруют кроликов на чужой земле. — Я спешиваюсь. — Да ладно, поле не мое, не тряситесь так. Я такой же путник, как вы. Усталый. Ну что, друзья, не поделитесь ли крольчатиной, коли она досталась вам бесплатно?

Эти двое — выпивохи. Обычно я не употребляю спиртного, но здесь, у костра, слушая их говор и смех, принимаю протянутый кувшин и делаю глоток, потом еще и еще. В желудке вспыхивает пожар, а ночь приобретает странную отчетливость. Затем я сую под язык леденец. Вкус спиртного окрашивается травяной горечью.

Что до ирландцев, они перестали меня опасаться. Теперь они видят во мне добычу: богатого дуралея, который только и ждет, чтобы его ограбили. Я же, со своей стороны, слишком занят своими мыслями, чтобы развеять их заблуждение. Когда один из них, будто ненароком, придвигается к куче, которая получилась из седла и сумок, из темноты выскакивает Нотт и утыкается в него мордой, пониже живота. Я сам обучал ее, и мне хорошо знакомо это ощущение: влажное звериное дыхание проникает через белье, добираясь до тела. В такой момент кожа кажется тоньше бумаги. Негодяй начинает дымить, очень слабо, а моя сука виляет хвостом.

— Да я ж ничего дурного не делал, — тянет он недовольным тоном, хотя застыл как каменный. — Всего-то хотел глянуть на ружье. Такого и не видал никогда. Небось заморское?

— Что ты понимаешь в ружьях?

— Отец был оружейником. А я так и не выучился.

Значит, сын ремесленника, оставшийся не у дел. На краткий миг меня обуревает острое желание рассказать ему о винтовке, ее телескопическом прицеле, о точности боя на четыреста ярдов. Немецкая. Запрещенная у нас. Про́клятая.

Но это не стремление похвастаться, а соблазн признаться во всем, мальчишество, слабоволие. И я понимаю, что внутри этой слабости, наподобие шипа, таится еще одно желание, более темное по своей природе и гораздо более сильное, которое давно уже нарисовало собственную картину того, чем закончится эта ночь.

— Лучше ничего там не трогать, приятель.

Но ирландец почуял мои колебания, как и Нотт. Собака отступила и смотрит на меня непонимающе, а вот бродяга медленно, но с беззастенчивым нахальством опускается на колени рядом с моей седельной сумкой и ощупывает ее раздутые бока. И вновь меня обуревает желание выдать себя.

— Ну давай, — говорю я, посасывая леденец. — Вынимай, раз невмоготу.