Один, верхом, прямо от Жанвиля, доходит до д'Анже. Прямо с места схватки. Бурые пятна на перчатках и сапогах, коричневые сухие лепестки на висках — не грязь, а кровь. Один. Сюда. Либо он спятил, либо за ним сила, готовая подняться в одночасье и взять власть. А может быть, и то, и другое — как было в тот день, когда Господь положил предел жизни и делам короля-Живоглота. Боже мой, думает д'Анже, в своем уме коннетабль или нет — но он невиновен.
— И входить сюда так вы не имеете права! — поднимается с кресла король. — Мы ждали вас к завтрашнему полудню. Мы ждали вас с подобающими объяснениями! С объяснениями, да, и с подобающим поведением. Мы доверяли вам достаточно, чтобы не велеть немедля вас арестовать, а вы!..
— Меня-а?.. — Большая черная птица вытянула вперед шею и с хрустом покрутила головой.
То ли коннетабль разглядывал кузена-короля, то ли просто разминал затекшие мышцы. В любом случае это смотрелось… скверно. Угрожающе. — За что?
— За покушение на королеву!!! — шагнул вперед Людовик, и как-то оказалось, что он ненамного ниже кузена, да и в плечах не уже.
— На кого?
— Чепец! Предназначался! Ей! — это не ярость, это Его Величество вбивает слова как сваи, как частокол римского лагеря. Бревна становятся ровно и прочно, да толку в них никакого, потому что враг придет с неба.
— Господь обидел вас рассудком и внимательностью. — «даже последний горожанин знает, во что одевается его жена и чего она никогда на себя не наденет», переводит д'Анже изменнические речи. — И…
— И! До! Того! Как! Попасть! К ней! Он! Побывал! У человека! Вашей! Свиты!
— Это правда, — вклинивается в тонкую, как волосок, паузу д'Анже, и Господь ведает, чего ему вообще стоит заговорить, а потом расширить, растолкать зазор в смертоубийственной ссоре: — Это правда, и этому свидетели люди вашей свиты и Орден Святого Доминика!
Король отступает на полшага, меряет кузена саркастическим и удивленным взглядом:
— Неужто вам не сообщили?
— Я, кажется, забыл получить последние известия… — коннетабль тоже слегка отступает, проводит рукой по лицу… жест, усталый и растерянный, почти сразу обращается во властное указание пальцем на д'Анже: — Докладывайте! Кто, когда, как — и где он сейчас?
— Кто — шевалье де Сен-Круа, — радостно выдыхает д'Анже. — Как — приобрел, намереваясь сделать подарок Божьей Матери Чудес. Чепец не был принят, впоследствии, по словам де Сен-Круа, был украден. Следов малефициума на шевалье нет, но святые отцы уверены, что он лжет. Где — в подвале.
— Это не человек моей свиты, вы… начальник тайной службы. — тускло говорит коннетабль. — Это человек свиты моего младшего брата. Что вы еще перепутали?
— Вы — глава дома, — напоминает король.
— А вы глава всей Аурелии, — скалится в ответ Валуа-Ангулем. — Проводите меня к нему.
Его Величество только кивает, подтверждая приказ кузена.
Орлеанский собор Святого Эньяна перестраивали, сколько мадам Катерина жила в Аурелии. Еще точнее — сколько она жила на свете и треть жизни ее отца до того. Наверное, будут перестраивать еще столько же.
Так что теперь для принцессы-матери — Мария-мой-оплот, какой странный титул — слово «собор» означало свежие срезы камня, блестящие и хрусткие, как ребра африканского сахара, пыль в солнечных лучах, цвет витражей, постепенно наползающий на стекла — вот это, центральное, еще год назад было белым, прозрачным, а теперь улыбается всеми знаками зодиака, а когда здесь короновали ее сына…
Срезы камня, срезы стекла, изгибы и тяжелые каменные кольца, висящие сами на себе между колоннами в самом центре. Отец мужа пожелал надстроить башню — и пришлось изменить опоры, слить друг с другом ласточкиными хвостами, нет, ножницами, арок, чтобы удержать новую тяжесть. Жанно говорил, что это каменное узорочье напоминает ему государство — на вид все для красоты, даже для баловства. Но убери — и хорошо если над тобой только провалится крыша, потому что скорее всего, здание рухнет целиком, похоронив молящихся внутри.
Только неделя прошла от возвращения приемного сына с юга, только вчера армия прошла парадом по улицам Орлеана, а сегодня, в день воскресный, в соборе вершится то, что повергает принцессу-мать в трепет сомнения и нерешительности. Кажется, впервые в жизни она испытывает это нелепое чувство. В горле словно бабочки бьются, надо же, глупость какая…
Спина Жанно впереди, в нескольких шагах, внушает ей уверенность, а еще больше того — быстрый взгляд через плечо. Мадам Екатерина вспоминает, как вчера, в ответ на последнюю ее попытку заговорить с сыновьями, Жанно воздвигся над ней во весь рост, отцовский и дедовский рост, и выговорил, пряча под озабоченностью улыбку, а под улыбкой нешуточный гнев:
— Матушка… при всем моем почтении, если еще раз вы заговорите с нами об этом, я буду вынужден со всей любовью поступить с вами как Зигфрид с Кримхильдою, когда ей вздумалось болтать глупости.
— Да неужто? — улыбнулась мадам Екатерина, вставая навстречу. Не с той прекрасной дамой сравнил ее приемный сын.