Дым отечества [СИ]

Луи, старший по годам брат, с малолетства знает: Господь дал ему маленького брата Жанно, чтобы любить, оберегать и наставлять его — чтобы потом, в свою очередь брат был ему щитом и опорой. Так его учили мать, исповедник, датские родственники. Он слушал и соглашался, но любил брата просто потому, что брат был маленьким черным львенком, озорником, изобретателем тьмы проказ — ярким солнышком, поселившимся в доме. Луи не помнил, когда он узнал, догадался, вывел из недомолвок, криков, ссор при дворе, что младший годами брат — старший по правилам наследования, первородный. Может быть, едва научившись читать? Едва взяв в руки короткий детский меч? Мать он не спрашивал, не было нужды. Он просто знал, а Жанно об этом и слышать не хотел. Быть старшим? Ходить каждый день к дедушке? Выходить в парадном одеянии к просителям? Носить дурацкую тяжелую корону? Это вы, братец, сами мучайтесь, а у меня за конюшнями еще не вся крапива срублена, а в конюшнях не все лошади прикормлены. Луи не завидовал. Луи понимал, что ему уступают, словно поношенную рубашку и ждал, пока брат подрастет и войдет в разум.

Брат подрос. Война с крапивой сменилась на войну с Арелатом и Франконией, а лошади появились свои собственные. Трон? Помилуй, Луи, я же их всех изрублю в мелкий фарш через два часа! Эти ваши козни, интриги, заговоры… на войне, знаешь, все просто — или ты их, или они тебя, честно и чисто. Если ты не хочешь моей смерти, сам тут, пожалуйста, разбирайся, а мне спокойнее, когда ты за спиной. Луи, я тебе клянусь честью покойной матери моей, что никогда, слышишь, никогда не захочу надеть твою корону! Если ты, если даже ты мне не веришь, я уеду искать счастья в Рому, я в Константинополь уеду, в Киев, в Африку — самое то дело для бастарда…

И уж о том, кто тут на самом деле бастард, слушать не желал. Теперь и разговора такого не заведешь. Жанно прочел брачный контракт родителей и увидел выход: дети наследуют все права, если только по наступлении совершеннолетия не откажутся от них. Добровольно. И он отказался. Добровольно. А все остальное — церемония, Старик Анри, объявление незаконнорожденным, это для присных деда, для вельмож, для епископов, для всех тех, кто не поверит в правду, даже если правда явится к ним на золотой колеснице, запряженной драконами.

Руки у Великого распорядителя двора дрожат, но не настолько, чтоб сорвать церемонию.

Он медленно, торжественно ведет косую черту по парадному щиту Жанно.

Доводит до конца.

Делает три шага назад. И только потом оседает на руки своей свиты.

В соборе ахают, шепчутся, крестятся.

Жанно торжествующе вскидывает щит.

Теперь: Людовик Аурелианский, восьмой король этого имени

— Я буду должен требовать у вас выдачи суду епископа Дьеппского, — говорит один.

— Я буду вынужден отказать вам… — отвечает другой.

— Мне придется утверждать свою волю силой оружия.

— Мне придется воспротивиться. Это мой старший родич, член моего дома.

Видеть их двоих, сидящих друг напротив друга, некому — разве что распятию на стене?

— Этого вашего родича еще десять лет назад придушить следовало!

— Я уже приказал его отравить. Неспешно, не привлекая внимания. К новому году будете приносить мне соболезнования. Но что делать с вашим начальником тайной службы?

— Пылинки сдувать и напитки его пробовать!.. Только посмейте, нет, я вас серьезно предупреждаю, я Богом клянусь! Своих травите! Скажете, ваши люди не пробалтываются и не изменяют? Еще скажите, ваши люди заговоров не устраивают за вашей спиной!

— Кстати, а чьи люди были под Жанвилем?

— Нашли с чем сравнивать!

— Нашел. Вы себе даже не начинаете представлять, что бы с вами было, если бы им удалось меня задержать или убить. Молите Бога, чтобы вам и дальше не представлять.

— Это вы себе… — говорит король и вдруг понимает, что кузен как раз очень представляет. Кузен, который сегодня въехал в этот город один, считая, что этого — достаточно. И, Боже мой, что ему сказать? И вместо этого: — Так чей это был заговор?

— Орсини, делла Ровере и возможно Толедо.

— Причем тут…

— При всем. У них с де Сен-Круа сошлись интересы. Им выгодно, чтобы мы поссорились друг с другом и с герцогом Беневентским — это, в конце концов, его жена. Де Сен-Круа выгодно, чтобы я поссорился с вами — и чтобы у меня не было наследников, кроме брата. Он управляет землями Франсуа, если не забыли. Они его уговорили и подкупили. А я его за это казню.

— Орден хочет его… изучить.

— Они его прозевали. Они прозевали и тех двух малефиков, к которым он обратился. У обоих хватило ума сбежать сразу, а по запаху они не обнаруживаются… Пусть изучают, пока идет суд, но они сами назвали это делом светской власти.

— Де ла Валле уже согласился отдать мне дураков с засадой.

— Еще бы он не согласился. Хотя ему стоило бы утвердить свою власть над вашей партией.

— Да его и в городе не было.

— Вот я и говорю — раньше нужно было. При нем не рискнули бы.

— Значит, сделает. Де Сен-Круа — ваш. Он изменил вам раньше, чем мне.

— Благодарю вас.

— Кто будет писать в Рому?

— Я. - лицо кузена на мгновение становится пустым.