Дымовая завеса

Дверь раскрылась бесшумно — здесь любили обихаживать жилье, следили за ним, если корежилась мебель — ее чинили; если начинали визжать петли — обрабатывали жиром; лампу, начавшую заморенно мигать, под самую закупорку наполняли керосином. Горели две десятилинейки — здесь ко всему еще любили широко и богато жить, не экономя горючее — свет ударил Балакиреву в глаза.

— Добрый вечер! — спокойно произнес Балакирев и закрыл за собою дверь.

Мякиш по расчету должен был метнуться к двери, должен был повалить Балакирева, впиться пальцами в глотку, узнать, что за человек появился, но Мякиш не кинулся, только вздрогнул нехорошо. Колыхнулся всей огромным водянистым телом и замер. Балакирев мгновенно сообразил, иначе говоря, вычислил, почему Мякиш повел себя так.

Ведь Мякиш только что выходил из землянки, слушал распадок, осматривал — а это он умеет делать не хуже самого востроглазого таежника, за годы мыканья и волчьей жизни он все научился примечать и слышать, его насторожила бы даже помятая былка у двери землянки, сбитый с места голыш или лишняя примятость в земле, но ничего этого Мякиш не увидел — этого не было, он убедился в тиши и спокойствии, в незыблемости своей и своих «братьев», а тут — неожиданный гость.

Нельзя сказать, чтобы гость был плюгав или слаб, но если понадобится, то Мякиш одним пальцем придавит его: лицо у этого смелого папаши темное, губы синие — то ли комары его основательно поели, то ли сердце допекает, глаза прикрыты бровями, не видать вот только, что в глазах, ну да ладно — скорее всего, пришелец не из самой храброй породы, на распадок вышел случайно — блудил, блудил и вырулил сюда, увидел землянку и, чтобы скоротать ночь, заглянул, затем он намерен пуститься дальше. Мякиш раздвинул губы в усмешке — намерен пуститься дальше?

Кроме Мякиша в землянке находился Бюллетень. Цвет лица у Бюллетеня был желтым, словно он обпился йода, крупные скулы и большие зубы влажно поблескивали, в глубине рта виднелось несколько коронок — Бюллетень распахнул свой коровник широко, буквально настежь. От неожиданности, что вошел Балакирев. Небольшой лоб — в линеечку: морщины, морщины. Судя по величине лба, Бюллетень не был выдающимся мыслителем.

В отличие от Мякиша Бюллетень был одет форсисто — в справную курточку из блесткой синтетической ткани, какие любит носить молодежь, в вельветовые джинсы — в те самые, что уже полгода продаются в поселковом магазине, на бедном Лескине были точно такие надеты, сзади на поясе, и чуть ниже, на кармане, имеются кожаные нашлепочки с надписью «Монтана» — раз «Монтана», то, значит, итальянские, так разумел Балакирев. Вон как замыкается колечко-то, все проволочки в поселок тянутся. Только не может быть, чтобы в поселке много точек, клемм, винтиков, куда подсоединяются эти проволочки, было.

Тихо, тревожно в землянке, слышно, как в лампах-десятилинейках пофыркивает огонь — уютный такой, домашний огонь. И в землянке уютно. Где у них может быть оружие? У входа стволом к стене, оббитой шкурой, стояло ружье — тульская вертикалка двенадцатого калибра, совсем еще новенькая, не оцарапанная, в конце этой же стенки, в углу, находилось второе ружье, так же носом к твердому приставлено, под ружьем тяжелой пулеметной лентой изогнулся патронташ. Набит был патронташ до последнего деленьица: из каждой ячейки торчал задник гильзы с блестящим непробитым капсюлем.

В стенку у входа, где стоял Балакирев, был всажен охотничий нож — магазинный, какие продают только по охотничьим билетам. Где еще есть оружие и какое оно? Взгляд Балакирева скользнул по полу, по стенкам, в один угол, в другой. Рядом с Мякишем ничего не было, с форсистым Бюллетенем тоже ничего не было. Балакирев кашлянул в кулак.

— Чего ж на приветствие-то не отвечаете? Негостеприимно.

Мякиш шевельнулся грузно, в распахе рубашки показалась бледная грудь, поросшая седым волосом, от шеи к ключицам тянулись тяжелые жилы.

— Это что за птенец, Чирей, не знаешь? — громко, с эхом, выкатившимся из его тела и в тело же ушедшим, словно он говорил откуда-то из пустоты, спросил Мякиш.

Опля! Словно бы бронзовая стрелка просекла тепло землянки: Чирей! Ирина Лескина тоже говорила о Чирее.

Бюллетень дернулся, будто от щипка.

— Не знаю.

— Разве это не твой гость?

Бюллетень снова дернулся, но ответить не успел, за него ответил Балакирев:

— Не его. Я сам по себе.

Мякиш на балакиревский ответ ноль внимания, словно бы Балакирев для него не существовал, по напряженному темному лицу капитана проползла сожалеющая улыбка.

— И откуда птенец припорхал, тоже не знаешь, Чирей?

И этого Бюллетень-Чирей не знал, снова вздрогнул болезненно, и Балакиреву захотелось сказать ему строго — не дергайся, и так ты худой, шея тонкая, немощная, волосы кольцами на воротник куртки заползают — давно не стригся. Отметил еще, что уши у Бюллетеня хрящеватые, чуткие — чутье и слух развиты, как у настоящего лесного жителя — у лисы или волка.