Дымовая завеса

Налил себе полный стакан, лихо, с каким-то изящным вывертом руки — не верилось, что у этого слона может быть хотя бы один изящный жест, опрокинул стакан в рот, пропустил коньяк в себя махом, одним глотком.

Потом перевернул стакан и со сладким выражением на лице чмокнул его в донышко.

— Спасибо, родимый, за верную службу, — что-то в лице Мякиша вновь поползло, выцветшие глазки, только что смотревшие умно, трезво и зло, покрылись влажной пленкой — Мякиш был еще и сентиментальным, тяжелый подбородок отвис, словно Мякишу трудно было держать свое лицо в сборе. Мякиш колыхнулся своим грузным телом, запрокинул голову назад, заревел: — Лишь толька-а па-адснежник распустится в сро-ок, лишь только па-адымутся вешние гро-озы-ы-ы, на белых ствола-ах наливается-а-а со-ок, то плачуть березы, то плачуть бе-резы-ы-ы…

Он оборвал песню махом, остро, холодно и осуждающе глянул на Балакирева, и тот понял: ревет, Ваньку валяет, а сам лихорадочно соображает — как быть, где же выход, как сбить этого мента, чем прикнокать, чем приколоть к стенке, как прорвать кольцо, обжавшее распадок, и уйти. Только бы вырваться отсюда, только бы выскользнуть из-под «опеки», а там он зароется в землю, навалит на себя камней, словно на покойника, — и хрен кто его найдет. Ни одна собака! Балакирев снова приподнял ствол пистолета, вид у него сделался далеким, скучающим: ровно бы и не прочитал Мякишевы мысли.

Мякиш облизал языком губы, налил еще один стакан коньяка, полный, навалился на Чирья:

— Ты чего не пьешь? Пей, кому сказали!

— Не командуй! — огрызнулся Чирей, приподнял под собою ящик и вместе с ним еще дальше отодвинулся от Мякиша. — Откомандовался!

— Эх ты! — горько выдохнул Мякиш. — Вон куда тебя повело! Еще сорок минут назад ты был другим… Л-ладно! — резким движением опрокинул стакан в себя, одним глотком загнал коньяк в брюхо, сощурился, и Балакирев почувствовал: сейчас запустит в него стаканом.

Палец, лежавший на спусковом крючке пистолета, сам по себе нажал на нагретый металл, одолел так называемый «свободный ход». «Не дури, Мякиш!» — хотел было сказать Балакирев, но не успел — распахнулась дверь землянки, на пороге появился Галахов.

Мякиш медленно перевернул стакан донышком вверх, послюнявил губами его «попку».

— Спасибо, родимый! Верно службу служишь, не то что некоторые, — бросил взгляд на Чирья.

— Какие новости, старший лейтенант? — спросил Балакирев.

— Есть ракета!

Значит, связников взяли. Конец операции.

— Позови мне Крутова, — попросил Балакирев, не поворачивая головы, — он не выпускал из взгляда Мякиша, который вхолостую жевал губами, словно бы чем-то вкусным заедал коньяк, оценивающе поглядывал на капитана, переводил взгляд на старшего лейтенанта, снова смотрел на капитана, мокрые, в коньяке, губы его шевелились немо, в животе начало что-то поуркивать, глухо, будто бурчал далекий гром и собиралась гроза, — желудок его с удовольствием принял напиток.

Галахов беззвучно толкнул дверь землянки и соскользнул в темноту. Послышался его голос:

— Крутов, к капитану!

Мякиш поник — выходит, кольцо не прорвать. Даже если он перекидает все бутылки из коньячного ящика и просадит весь пороховой запас, имеющийся в землянке. На шее у него запрыгала бугристая жила, спускающаяся своим корнем в разъем ключиц, красные руки побурели, сделались неловкими, перестали слушаться хозяина. Балакирев скосил глаза и неожиданно увидел по другую сторону порога, почти у себя за спиной стоящего лисенка, рыжего, словно костерный огонь, со слабо осветленной беличьей грудкой, пышным мохеровым хвостом и мягким черным яблочком носа. Хвост у лисенка был кокетливо изогнут, обвит на манер белки, спасающейся от комаров, вокруг лап. Глаза темные, смышленые. То ли живой лисенок, прирученный, способный, наверное, притаскивать обувь хозяину, то ли чучело — сразу не разобрать, очень уж искусный он, талантливо сделанный. Живой лисенок-то! Сейчас вскинется и убежит из этой страшной землянки, пропитанной копотью, дымом, керосиновым духом, рыбой, спиртом, грязной обувью, потом, всем, чем дышит человек. Балакирев хотел даже поддеть лисенка рукой — беги, дурачок!

Но нет, это было чучело, живой блеск лисьих глаз — обманный.

— Что, Блинов, и этим тоже промышляешь?

— На память о здешних краях подготовил.

Ну, раз на память, значит, собирался Мякиш покинуть обетованную камчатскую землю, собирался, да не успел.

— Жалко, маленького убил. Небось мелкой дробью? — нелепый вопрос задал Балакирев. — Семеркой?

Мякиш шевельнулся, внутри у него что-то громко бултыхнулось, двинулось вверх — гроза собиралась капитальная, он фыркнул:

— Зачем тратить дорогой свинец? Я его просто удавил.

Страшное слово «удавил» и такой беспечно добрый взгляд лисенка… Как не вяжется одно с другим. Мякиш поиграл желваками — он продолжал соображать, что же делать: то, что он не выйдет из кольца, было, извините, ежу понятно.