Дымовая завеса

— Боюсь! — обреченно прошептал Чирей, качнулся на ящике, пытаясь подняться, но не поднялся. Сделался он каким-то высохшим, совсем истончившимся: худые, словно стебли руки, вцепившиеся в край ящика, худые, до жердяной тонины оструганные ноги с большими коленками, утолщенными ревматическими буграми, выпирающими через ткань вельветовых джинсов «монтана», на которые Балакирев смотреть уже не мог, худенькая и немощная, готовая в минуту сломиться, шея — и как она только держит тяжелую голову?

— Бояться раньше надо было, — назидательно произнес Балакирев и словно бы о что-то споткнулся, углы рта у него удрученно поползли вниз: не хватает ему иногда самых малых вещей, ерунды, малости какой-нибудь, но без этой малости, без крупинки неприметной большое не считается большим, вот ведь как. Целое без дробей не складывается. — Подымайся!

Чирей закряхтел, искривился лицом, пополз в сторону, будто в нем надломилась какая-то важная кость, тело не могло собраться в единый механизм — не было сцепа, — застонал обреченно. Напрягся. Дернулся, отрываясь от ящика — не оторвался, он словно бы помощи ждал, немощный хлипкий Чирей.

— Ты просвети меня, старого, — обратился к нему Балакирев: все равно надо было ждать, когда Чирей придет в себя, — разобъясни, что я себе разобъяснить не могу… За что, собственно, убили того молодого человека, которого мы нашли в канаве у поселка? А, Шахнавозов?

Чирей засипел, пропуская сквозь зубы воздух, мотнул головой, сопротивляясь и самому себе, и участковому, Балакирев подумал, что ничего-таки Чирей ему не скажет — побоится нарушить неписаное правило. Небось клятву на крови давал? Ведь точно давал: явно их Мякиш собрал тут в кружок, бледненьких, седеньких, и в ту же пору серьезных, исполненных достоинства и веса — для себя самих эти люди значили много, произнес слова наговора, потом произнес слова клятвы, налил в стакан коньяка и над коньяком начал надсекать жилы, чтоб никто из них не мог предать друг друга, словечка какого сказать. И они, как полоротые овечки, слушали Мякиша, покорно обнажали руки, сливали в стакан кровь. Затем захватанный стакан этот пустили по кругу. Все это было. Балакирев с сожалением посмотрел на Чирья — больно ведь было и явно страшно: такому человеку, как Шахнавозов, обязательно было страшно.

— Про то, кто убил, можешь не отвечать, — произнес Балакирев, — это я и сам знаю. Но вот загадка — за что убили?

Чирей продолжал молчать.

— Эх ты, — Балакирев вздохнул: а все-таки напрасно он пожалел Чирья. Оглядел его сухую, гнутую горбушкой спину, руки — ну словно бы не осматривал раньше! Верно, осматривал, но каждый раз хотел увидеть что-то новое, ранее пропущенное — не бог ведь он, чтобы все сразу подмечать. — Напрасно не говоришь. На суде любое признание зачитывается. Не ты, так другой скажет, вот другому и зачтут. Подымайся, — Балакирев потянул его за рукав.

Чирей дернулся, взвизгнул тонко, придушенно. Выдохнул разом:

— За молдаван убили!

— За каких молдаван? — не сразу поняв, спросил Балакирев. — Ты чего, Чирей?

— За тех молдаван, которым вместо икры землю в банки наложили.

— Ну-у… — Тут Балакирева словно бы поддело снизу, приподняло, он по-стариковски зашаркал длинными костлявыми ногами, зачем-то вытер подошвы о медвежью шкуру. У порога медвежья шкура была положена поворсистей, потяжелее. И как же это он раньше не догадался, что бандюги эти — джентльмены чести, не терпят обмана… Какого обмана? — Эх-т-эт. — Балакирев покачал головой, выбил из себя кашель и произнес горько: — Ну и ну-у! Значит, фирма?

— Фирма! — Чирей вздохнул. — Чтоб не мазали.

— Со знаком качества, значит, выпускали продукцию? Высший сорт и никак не ниже.

— Блюли марку. Фирма — прежде всего! — подтвердил Чирей.

— А за нарушение — самосуд и смертный приговор?

Чирей промолчал. Он не хотел больше говорить.

— Ну и ну! — снова огорчился Балакирев, помог подняться ослабевшему Чирью и вывел его на улицу.

Ночь ослепила Балакирева, как и свет, когда он входил в землянку, новость, до которой он не додумался, тоже могла ослепить, хотя вычислить ее было просто: тот нарядный парень обманул Мякиша, нарушил закон «фирмы», — на костюмишко английский деньги, поди, понадобились, на модные туфли «саламандра», на батничек «адидас»; кроме покупателя, которому он должен был сбыть икру, подвернулись доверчивые полоротые кутята из вечно солнечного Калараша, он и напихал им земли в банки, благо тара, которую он — именно он — поставлял Мякишу прямо с завода, имелась в избытке. Закатная машинка тоже была, а землю для отвода глаз он взял неподалеку от дома того человека, которому эту тару передавал. Человеком тем был механик Снегирев.

Убитый передавал механику пустую тару, которой тому подсовывали под заводской забор больше, чем нужно — мешки набиты пустыми банками, неплохо бы их на чеканную монету обменять, но как? Вот тогда-то на него и набрели молдаване.

Впрочем, Мякиша этот форсистый обманщик вряд ли когда видел — он общался только со Снегиревым. Тогда почему же Снегирев пришел в тот черный дождливый день к Балакиреву и сунул ему в руки кончик от веревочки?