Читаем Дымовая завеса полностью

— Ох, и отведу же сейчас душу, — пристроил банку на закраине багажника, там, где железо было прочно укреплено бортиком и встроенным в него замком, мягко, совершенно бесшумно — Балакирев многое умел делать бесшумно, словно дух бестелесный, — вогнал нож в прочную жесть консервной банки, сделал несколько коротких движений — и крышка, словно бы отстегнувшись, упала в багажник.

Балакирев проследил за ее нырком вниз и тотчас поднял темные обиженные глаза — они были не просто обиженные, в них и боль была, и досада, и недоумение — сложное чувство, какое бывает у человека, которого неожиданно жестоко и незаслуженно обманули. У Балакирева даже губы дрогнули болезненно, словно бы его ударили по старой ране.

— Что это, товарищ начальник? — недоуменно пробормотал владелец жигуленка.

«Товарищ начальник», — засек Балакирев. Собственно, он засекал не слова — неважно было, как его называли, гражданином или товарищем, это дело десятое, — засекал интонацию, цвет голоса, тихость его или громкость, нотки смелые или нотки трусливые — вот что было главное, и делал это Балакирев совершенно автоматически.

— Не знаю, — отозвался капитан, — на печень тресковую что-то не похоже. А я-то, дурак, вознамерился душу отвести, печеночки поесть. Тьфу, какой дурак!

В банке дорогим светом сияла прозрачно-красная горка, которую ни с чем не спутаешь, ни с каким другим продуктом, и уж, во всяком случае, — с печенью тресковой по пятьдесят две копейки за банку.

— И я не знаю, что это, — заговорил владелец жигуленка быстро-быстро, слова из него посыпались, как зерно из рукава комбайна, сгружающего хлеб в кузов машины, он говорил, а глазами все щупал Балакирева, постреливал в сторону Крутова, оценивал ситуацию. — В мячикском продмаге покупал печенку тресочью, а подсунули икру. Товар-то липовый, а! Вот незадача-то, а! Нагорел мячикский завмаг — так проторговаться, а? Теперь из собственного кармана покрывать будет. Может, вернуть товар, а? — И уже твердо: — Пожалуй, надо вернуть.

— Пожалуй, надо вернуть, — согласился с ним Балакирев, беззвучно пощелкал пальцами и так глянул на сытого, с блестящим молодым лицом человека, привыкшего жить, а не существовать, брать от жизни все, что дозволено и что не дозволено, так просадил его насквозь взглядом, будто двухдюймовым железным гвоздем, что тот невольно сгорбился, постукал зубами голодно и, защищаясь, поднял вялую потную руку. — Но только актик вначале надо нарисовать. Для порядка, — сказал Балакирев. — Вспарывать банки еще будем или нет? Их тут двести двадцать одна штука. Верно?

Владелец жигуленка сжал кулаки, розовина медленно, будто плохо отслаивающаяся кожа, сползла с лица, он хотел спасти то, чего нельзя было уже спасти. И что его понесло сегодня за икрой? Мог бы и завтра съездить — икра бы не убежала, обещана была твердо — ошибку допустил, глупость. И сидят они сейчас с капитаном на одном дереве, только на разных ветках, и высота у этого дерева для каждого из них разная, один может спрыгнуть легко и тут же позабыть про дерево, а другой, если будет прыгать, сломает ноги. Главное сейчас — все свести к минимуму потерь. И если уж допустил глупость, то пусть это будет глупость малая. Чем меньше, тем лучше: малая глупость — лучшая из всех глупостей.

Утерянная было улыбка вновь осветила разочарованное лицо этого человека.

— Правильно, здесь двести двадцать одна штука, — нисколько не удивившись тому, что усталый милицейский капитан знает содержимое его багажника, подтвердил он. — Все точно, гражданин хороший. Считать не надо.

«Гражданин хороший», — отметил капитан, как отметил привычным глазом и смену настроений в водителе задержанной машины, переход от ясного солнышка к муторной серой хмари и возврат к солнышку, понял, что человек этот и запираться больше не будет, и уводить его в сторону разным словоблудием тоже не станет — скажет то, что знает. Но знает он, к сожалению, очень немного.

Шрам под лопаткой заныл, зачесался — видать, к непогоде: опять мокрота повалит с небес, туды ее в душу, опять рвань облаков будет оставаться на трубах, словно вата, опять его начнет мять, перекручивать, ломать радикулит — все опять, все сызнова. И когда же все это кончится? Ответ простой: на пенсии, вот когда. Где она только, эта пенсия-то, как до нее дотянуть? Слова все это, пустые слова — не в том бульоне сварен Балакирев, не променяет он свою горячую работу на пенсионную тишь: Балакирев не в пример другим — глупец, как, впрочем, и этот розоволицый лучистый человек, а глупость — это надолго. Никакой хирург не поможет — операции не спасают человека от глупости. Пулю выковырнуть, опухоль оттяпать, загнивший аппендикс откромсать — это пожалуйста, а глупость — извините!

Впрочем, глупость глупости рознь. Балакирева съедает работа — такая глупость поощряется. Владельца «жигулей» съедает другое — такая глупость не поощряется. Балакирев увидел, как через обочину перепрыгнул Крутов, отряхнул с брюк пыль. Сейчас Крутов пересечет большак и окажется около него. Первая сцена спектакля окончена.

Перейти на страницу:

Похожие книги