Дымовая завеса

— Дела не у нас, дела в Петропавловске, — наконец отозвался Балакирев, поднял на стол одну из чавыч, вырезал нежные красные жабры, но выбрасывать не стал, положил рядом, поднес ко рту костяшки пальцев, по-ребячьи пососал их.

— На блесну брал? — сочувствующе спросил рыбинспектор.

— По-другому неинтересно, — Балакирев сплюнул на траву кровь.

Чавычу выводить из воды нелегко, ее, заразу, надо обязательно положить на бок, на боку она меньше сопротивляется, не выставляет плавники парашютом, рогами не упирается и не уводит леску под выворотни, из-под которых уже ни чавычу, ни блесну не вытащить, а чтобы положить ее на бок, надо хорошо поработать катушкой, рыба сопротивляется, рвет леску, старается выбить спиннинг из рук, покалечить, изломать ловца — и ловец, на беду свою заякоривший водяного порося, уже из последних сил сопротивляется рыбе, воде — не рыба человеку, а человек ей, вот ведь как. Торчок-бобышка, сама ручка у спиннинговой катушки крохотная, иногда ее, глядишь, совсем на катушке нет, в бинокль надо отыскивать, скользкая, склепана, гадина, из третьесортного необработанного железа, сорвавшись, пластает руку до костей. Поиздевалась рыба и над Балакиревым.

— Больно?

— Больно! — не стал отпираться Балакирев.

— Из Петропавловска от нашего друга ничего не было? Ни звонка, ни телеграммы?

— Ничего не было, — Балакиреву не надо было объяснять, какого звонка ждал ладный, одетый в плотный непромокаемый костюм Крутов. В этом костюме Крутов, как рыба, — и сквозь лес, и сквозь воду, и сквозь комарье проходит нетронутым. Балакирев, если попробует в своем милицейском одеянии пересечь лес и реку, правя от одной сопки до другой, — не пройдет, ноги к другой сопке уже объеденный костяк вынесут, не капитана Балакирева, а его хребет, там костяк рухнет: заживо сжирают человека комары, клопы, клещи, мокрец, слепни, оводы, лесные глисты, кусачие мотыли, мухи, мошка, прочая мразь, которой в тайге в тысячу раз больше, чем людей на планете. И как только тех икорочников мразь не смолотит, и чем они, интересно, от паразитов оберегаются?

— Когда же из Петропавловска звонок либо телеграмма будет? Очень я этим делом интересуюсь, Петрович.

— Как что-то будет — дам знать, — Балакирев снова пососал сбитые костяшки.

Во дворе у Балакирева жили две собаки, седовато-рыжие, прямоногие, сильные, с крупными подушками лап: Белка и Рекс.

Белка лежала на траве, изящно обернув себя, словно дорогую игрушку, в брошенную бумагу, нос лапкой прикрыла, чтоб комары не отгрызли — тут длинноносых пискунов, конечно, меньше, чем в лесу, но тоже хватает, воздух звенит, подрагивает, словно в нем струятся, переливаются волны, а какие это волны, известно — след калиброванных камчатских комаров, которыми Балакирев закладывает свой служебный блокнот, как гимназисточка листками любимый альбом со стишками! У собак самое уязвимое место — нос. Все прикрыто, а нос нет, вот Белка его лапой и маскирует. А с другой стороны ноздри придавливает, чтоб вкусный запах сбить. Белка внимательно следит за хозяином, ничего не просит, Рекс же, здоровый лохматый дурак, носится вокруг стола, клянчит подачку. При всем том Рекс вежлив, без спросу ничего не берет.

Вот и сейчас — просит жабры, которые Балакирев вырезал у чавычи, стреляет теплыми лучиками — в глазах у Рекса словно бы костерки горят, если приглядеться внимательнее, то можно и людишек там найти, вокруг огня люди возятся, колдуют, творят что-то, но эти людишки — не Балакирев и не Крутов — другие. Балакирев подумал-подумал, сдернул со стола нежные чавычьи жабры и бросил Рексу — на Камчатке собаки, что кошки, рыбу едят с исключительным аппетитом. На материке им рыба противопоказана, а тут собачий доктор каждому псу прописал: кабысдох без рыбы — не кабысдох.

Рекс аккуратно взял жабры, зажал их зубами, кося глазом на хозяина, прошелся по двору, покивал головой, благодаря, показывая, как он доволен и что лучшая еда, существующая на свете, — это рыбьи жабры, хотя жабры Рекс не ел — брезговал, а когда Балакирев отвернулся, с презрительным видом выплюнул их в траву и, ловко ухватив одного из гольцов за хвост, стремительно, словно ракета, пронесся под крыльцо, сунул гольца в схоронку, вымахнул назад и снова взял жабры в зубы. Вильнул хвостом: спасибо, хозяин, очень вкусная это еда — чавычьи жабры!

Белка за всем внимательно следила, от нее ничто не укрывалось.

— Что думаешь делать? — спросил Крутов.

— Как что? Ты ж сам сказал: ждать звонка или цидулю из Петропавловска, — с невозмутимым видом ответил Балакирев.

— Правильно… Оч-чень хорошо, — начальственным тоном одобрил балакиревский ответ Крутов. Крутов был из бывших прапорщиков, прапорщицкие замашки в нем остались, он и Балакирева с новобранцами иногда путает, как путает божий дар с яишницей, он даже пробовал командовать, но Балакирев пропускал каждый раз это мимо себя: авось пройдет — и проходило. Балакирев никак не отозвался на крутовские слова. Собственно, а чего он такого сказал?