Дымовая завеса

— Позови меня, если что-то новое будет, — попросил Крутов, голос его уже был другим, без прапорщицких ноток, истаяла командирская спесь, как плохой дух в пузырьке. Проело щелку — Крутов и выпустил дух в щель, пузырек обвял — и Крутов вновь сделался самим собой.

Ушел с балакиревского двора.

— Ладно, — пробормотал ему вслед капитан, возвращаясь в мыслях к рыбе, к сопкам, к ручьям лесным и лешим, что в тех ручьях моют ноги, к воде, у которой некие икряные умельцы соорудили себе жилье. Какое оно, интересно, их жилье? Рыжая, с туго натянутыми боками палатка, землянка, наспех сложенный летник или добротное зимовье?

Нет пока ответа. Но будет…

Следом, значит, за чавычой идет горбуша с кетой. Самцы горбуши крупные, спокойные, перекаты берут уверенно, их зовут плавбазами, иногда по воде плывет старое искривленное полено, с раковым наростом на теле, задубевшее, тяжелое, неведомо, как и плывет — ему бы давно ко дну пристрять, илом обложиться, а оно плывет, но приглядишься получше — Матерь Божья, да это ж не полено, а рыба! Живая плавбаза! Горбыль — самец горбуши. Нос у горбыля крючком, чтобы можно было долбить твердое дно, зубы оголены — плавбаза всегда готова защищать свое гнездо, глаза мертвые, со свинцовым налетом — близок конец! Ох, сколько лосося в ручьях погибает, стоя над своими гнездами. А спасти нельзя — рыбе все равно уготована гибель, если попытаться спасти, значит, совершить преступление перед всем рыбьим родом: папашу-плавбазу и измученную мамашу человек все равно не убережет, а гнездо оставит без еды, на разоренье гольцам да хариусам — погубит молодь, мясо сдохшей плавбазы ведь идет малькам на корм, дети поедают родителей и потому выживают — так всегда было, так есть, так будет.

За горбушей нерестится хитрый кижуч, он не нерестится, а плавится, нерест его зовут фестивалем — это праздник, ход у кижуча «активный», так называемый рунный.

Конечно, и голец — это тоже рыба, особая статья среди камчатских лососей, докторскую диссертацию на этих икроедах можно защитить — бьют бедного гольца почем зря, и на гвоздь накалывают, и вилкой тычут, норовя проткнуть насквозь и вышвырнуть на берег, и на пластмассу ловят — обжора голец охотно идет на все яркое, обдуривают его все, кому не лень, даже собаки и дети, но много не берут: мясо гольца в засолку не годится, хотя оно тоже красное, от икры воротят нос: тьфу, голец! А вот для ухи лучшей рыбы нет. Лосось в ухе сухой, безвкусный, рыбаки стараются в котел спроворить только голову да плавники, иногда еще жирную тежку отхватят, сунут для навара, и все, а вот голец идет целиком, без этого лихоимца уха — не уха.

Побоку гольца! Над другим голову ломай, капитан: кто мог наладить производство икры, какие люди? Свои, местные, или пришлые? Если свои, то тогда только из новичков, оборотистые старички уже давно не способны на такое, а те, кто оказался способен, двигают вперед строительное дело в местах, не столь отдаленных, зарабатывают значки ударников. Ежели это кто-то из пришлых, то кто? Приставшие к этой земле бичи?

Бездействовал Балакирев и оттого себя неуютно, худо чувствовал. Чтобы сбить внутреннее неудобство, смыть накипь, он и наладился на рыбалку. Да вот только лицензии выбрал слишком быстро, никакого удовольствия. Пальцы еще до костей себе рассобачил.

А дальше что?

Надо было действовать. Но действовать вслепую Балакирев не любил и не умел, старался ко всякому делу ключ подобрать, ход-отмычку, придумать что-то, а потом уж поднимать бродни и лезть в обжигающую холодную воду, кормить рыб, комаров, леших, корякских божков-пихлачей, прочую нечисть.

Балакирев ждал звонка из Петропавловска.

Звонок из Петропавловска последовал через трое суток, уже под вечер, когда рабочий день закончился, над домами теплились дымы — хоть и обогревается поселок так называемыми термальными водами, что, выносясь из-под земли, шумят недобро, фыркают и бьют пузырями, словно крутой кипяток, а подтопка нужна — холодно в домах, особенно когда начинает свистеть севернячок — ветер, приносящийся с самого океанского побережья, с Колымы, а может быть, даже и с Чукотки, из ледяной Чаунской губы.

Звонил старый знакомый Балакирева.

— Ну как ты жив там, Петрович? — вопрос был задан чисто риторический.

— Подтапливаемся понемножку.

— Бери, Петрович, бумагу, фиксируй данные.