Дымовая завеса

Вопросы, вопросы, вопросы — где найти на них ответ? Балакирев чувствовал, что с завпоросятником произошла беда — вляпался Лескин в дерьмо почище свинячьего, сам себя подбрил, подчистил, подстриг, подмыл и в гроб уложил. А как вытащить Лескина из этого гроба и где он сейчас находится, расторопный свинопас, — поди угадай. Тревожно стало Балакиреву — наверное, именно так вымороженно, пусто чувствовал себя солдат на фронте, которого через час в атаке должна подсечь пуля. И ладно, если солдат жив останется, с дыркой, но живой, с глазами, с руками, с бьющимся сердцем и с желудком, способным еще переваривать кашу-кирзуху, а если мертвый?

— И фамилию не называл, и где живет, не называл, ничего не называл, сказал только, что туда пойдет, — Лескина подняла полную, студенисто дрогнувшую руку, махнула, целя пальцами в дверь, — за консервами.

— За какими такими консервами?

— Ой, этими самыми… — Лескина промокнула глаза платком и высморкалась в мокреть, испачкав нос синим. — Они, это самое… в банках.

— «Печень трески», по пятьдесят две копейки?

— Ой, они-и-и… — залилась-заревела Лескина, пустила синюю длинную струю — еще немного — и в избе будет потоп, ложки-плошки-поварешки поплывут, как по настоящей воде: тот факт, что участковый Балакирев знал про эти консервы, еще больше напугал ее. Справляясь с собой, она кое-как прочистила нос, вытерла глаза и швырнула набухший влагой платок в угол. Из кармана халата достала другой.

Посмотрела на Балакирева, он на Лескину.

Глаза Иркины, освобожденные от синей, сладковато пахнущей налипи, сделались светлыми, глубокими, чужими — совсем не Иркины глаза, Ирку Балакирев помнил еще девчонкой, вместо «р» выговаривающей «л», а потом потерявшей «л» и все слова начавшей произносить с «р», словно бы эта рычащая боевая буква брала реванш: рошадь, ропата, рето, обрака, жерезо, — совсем маленькой, хрупкой, ровно былка была Лескина, а сейчас вон какая копна. Как есть копна. В осветленных глазах ее Балакирев увидел страх. Большой страх.

— Рассказывай, что еще знаешь, — потребовал Балакирев.

— Ой, дядя Сереж, что рассказывать-то, ты сам все ведаешь, недаром про пятьдесят две копейки упомянул.

— То, что я знаю, — это мое, я хочу знать, что ты знаешь, — Балакирев постучал пальцем по закраине стола. Звук получился внушительный, с отзвоном.

— Видать, в нехорошую историю влип мой хозяин… — Ирка вздохнула.

— Ты вначале расскажи, а потом уж определим — в хорошую или в нехорошую.

— Месяца два назад повстречал он около фермы человека — тот свежатинкой интересовался, деньги большие при себе имел — что-то около тыщи рублей. Сказал, что геолог. Но мой-то у геологов работает, ведает, кто геолог, а кто негеолог, — не поверил.

— Какой он по обличью, негеолог-то, твой не рассказывал?

— М-м-м, — Лескина по-бабьи прижала платок ко рту, горько смежила глаза и задумалась. Губы беззвучно вроде бы сами по себе зашевелились. — Чирей он. В джинсах.

— Этого мало, сейчас всяк, кому не лень, ходит в джинсах. Даже древние деды.

— Больше ничего не сказывал. В остальном человек как человек. Голова, нос.

— Человек! — Балакирев хмыкнул. — Очень я в этом сомневаюсь. Голова, нос. А еще?

— Ну, мой и сообщил ему, что тот негеолог. А тот посмеялся, сказал, что верно — он больше по медицинской части и фамилия его Чирей. Сказал также, что у них бригада работает, фасует икру и что есть товар. Готов он, значит, этот товар поменять на говяжью тушенку, на сахар с крупой, на макароны и водку — в общем, на все, что есть у нас в кооперации.

— Значит, печень тресковая по пятьдесят две копейки за банку, — Балакирев задумчиво постучал пальцем по столу, словно бы пробуя на твердость дерево, из которого был сработан стол. Лескина, отзываясь на стук, опять обработала платком глаза.

— Это икра, дядя Сереж, а никакая не печень. Ты уже знаешь.

— Уже знаю.

— Что теперь делать, дядя Сереж?

— Для начала ложись отдыхать. Ночь на дворе. Утро вечера мудренее.

— Хозяина мне ждать?

— Конечно, жди, а как же! — Балакирев улыбнулся печально. — Жена, которая не ждет мужа, — не жена.

— Знаю, дядя Сереж, плач Ярославны в школе проходила. Еще песня такая есть: «Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?» — тоже про жену и про мужа. И еще много чего — исторически так сложилось.

— Исторически, — Балакирев ладонью стер улыбку с лица, лицо его сделалось неожиданно жестким, глаза утонули в тенях. — Часто твой хозяин ходил к этому… к Чирею?

— Раз в неделю. Иногда два раза.

— Куда ходил, направление хоть знаешь?

— За реку.

— Тут всё — за реку, и мы все — за рекой. На материке — села есть, много их, Заречьями называются. Либо перед рекой — Предречья. А конкретно?

— Если бы я знала, — Лескина вздохнула. — В сопки он ходил.

— В сопки — это как у Ваньки Жукова. «На деревню дедушке». Консервов много приносил?

— А сколько мог, столько и приносил. Иногда сто восемьдесят банок, иногда двести, иногда двести двадцать.