Дымовая завеса

— Двести двадцать банок — это очень много, — Балакирев, сомневаясь, качнул головой, — это даже механик Снегирев — самый сильный человек в поселке — не унесет. Если только вдвоем, а? — Балакирев прижмурил один глаз, подумал, что механик Снегирев, хоть и самый сильный человек в поселке, а не сила в нем главенствует, он и двести пятьдесят, если уж на то пошло, может уволочь. Кряхтя, скрипя костями, глоткой, стеная, вдавливаясь по колено в землю и выкатывая глаза… Снегирев и триста банок, если надо, унесет. Но главная жила в нем — не эта: золотые руки у мужика, голова светлая — японские часы «сейко» из бросовых тракторных деталей может состряпать, из старых, с наполовину вылущенными зубьями граблей сработать приемник, который станет брать Москву и Нью-Йорк, из деревяшки сделает ножик, из мыла сварит порох, из земли добудет чай, а вот когда замаячит впереди рубль, что-нибудь левое, способное добавить кой-чего в кошелек — все в нем заработает только на это. — Снегирев в этом деле не принимал участия?

— Не хочу зря на людей наговаривать, Петрович. Не принимал.

Мало чего смог выведать Балакирев у Лескиной — шустрый предприимчивый «хозяин», опасаясь языка своей супруги, почти ничего ей не говорил. Знакомил только с «конечным результатом»: показывал пачку денег, перехваченную резинкой, и клал ее в комод. Говорил, что надо с Камчаткой завязывать — обрыдла Камчатка, надо пристревать к материку, покупать дом где-нибудь в Орехове-Зуеве либо в Серпухове, а можно и дальше податься, на Украину, в Черновцы, на Днепр или в Крым, надо покупать машину, покупать лодку с мощным мотором (если рядом будет вода) и выводить свою жизнь на финишную прямую. «И пусть эта прямая будет как можно длиньше!» — говорил шустрый Лескин жене, улыбался размягченно, поглаживал рукой гладкокожее Иркино плечо.

В магазине Лескин покупал продукты, на собственном поросятнике брал свежатину — не все окорока уходили к геологам, почти у каждой хавроньи вместо четырех ног оказывалось только три, а некоторые вообще прыгали на двух кочерыжках. Лескин вывел такую породу, новую — двуногих свиней, одна нога спереди, одна сзади, и все, — менял продукты на «Печень тресковую» по пятьдесят две копейки за банку, сбывал «печень» знакомым — возлюби ближнего своего, как самого себя — естественно, не за пятьдесят две копейки, скорее за два с полтиной (в магазине икра стоит четыре рубля с хвостиком), разницу перетягивал тоненькой черной резинкой и прятал в комод: вот так! В провинции и дождь, как говорится, развлечение.

Где-то ты сейчас находишься, шустрый Лескин, занимают ли тебя проблемы по выведению породы одноногих свиней или уже нет? О-ох, шустряк!

«Да уж, шустрый, как веник», — Балакиреву сделалось горько: это он проморгал Лескина, это он недоглядел. Спасал рыбу, спасал лес, спасал воду, а человека спасти не смог. Поежился, поглядел сиротливо в темное ночное окошко — холодно было Балакиреву: кто же сейчас ходит по черной тайге?

— На ферме своей он не мог остаться? — задал вопрос Балакирев и понял: этот вопрос можно было бы и не задавать.

— Не мог.

Лескина ничего не могла добавить к тому, что сказала, под конец не выдержала, снова заревела в голос.

Утро выдалось — хуже не придумаешь, только ревматизм зарабатывать: промозглое, стылое, с резким ветром — ветер носился по вершинам сопок, стонал, ныл, сшибал макушки деревьев, рвал облака и раскачивал пространство, в такую погоду дома бы сидеть, не работать, а не работать Балакирев не мог. Поднял рыбьего охранника Крутова — общее дело теперь у него с Крутовым, как, собственно, и раньше; искать надо было икорника Лескина — в сопках, в лесу, в воде, в камнях, в земле. Где он сховался, там его и нужно найти.

Собак взяли, Рекса и Белку, — у Крутова собак не было, собирался обзавестись, да дальше желания дело не пошло, хотя в местности их, да еще при охоте, без собак трудно.

Был одет Крутов в свой неземной костюм. Хорошо было ему в костюме, привезенном на гражданку, надо полагать, из воинской части.

— Это верно говорят, что у прапоров в армии правый погон из латуни отливают? — пощупав костюм и покрякав от удовольствия, спросил Балакирев.

— Зачем из латуни?

— Прапоры — форсистая кость, рюкзаки привыкли на одном плече носить, не на двух. Сдвоят лямки — и через погон. Со склада на волю. Тяжести большие, говорят, умеют прапоры поднимать.

Крутов, вместо того чтобы обидеться, отвернуться от Балакирева, с независимым видом обозреть колышущееся пространство, наоборот, стал лицом к капитану, улыбнулся тихо, жалостливо:

— На гражданке ведь тоже уроды бывают, Петрович. И в армии, независимо от того, какой погон на плече, тоже есть. И среди полковников, и среди капитанов, и среди прапоров. Не заказано — люди есть люди. Несун всегда несет, где бы он ни работал. Но почему именно к прапорщикам приклеили этот ярлык — убей, не знаю, Петрович. Может, ты объяснишь почему?

— Небось потому, что прапоры все более по складам селятся.