Дымовая завеса

— Кем и чем — не знаю, а для чего — знаю: добро обязательно оборачивается добром.

— А зло злом?

— Зло злом.

Да, есть еще один тип инспектора — такого сегодня, кстати, судят в Елизове. Чернов его фамилия. Обычно Чернов ловил браконьера, прижимал его коленом к березе и рисовал протокол на двадцать пять рублей: такса у него была такая — двадцать пять рублей, как и у прежнего поселкового рыбмаромоя, только с другим подходом. На деле брал не четвертак, а сто рублей. Это была его вторая такса, для кармана: по первой таксе, по квитанции, Чернов сдавал деньги государству, по второй взимал, разница, что золотой песок, оседала на дне черновской грохотки. Если же прижатый к березе начинал сопротивляться, задавать дурацкие вопросы, Чернов нащупывал своими глазами глазенки браконьера и вгонял в них гвозди:

— Хочешь, я тебе вместо этого стольника судебное дело оформлю?

Тот раскрывал беспомощно рот, захватывал губами побольше воздуха и оседал всем телом:

— Нет, не хочу!

— Тогда гони стольник и — ракетой с речки! На предельной скорости, чтоб горючее целиком сгорало, не портило воздух.

И браконьер врубал вторую космическую, чтобы несгоревшее горючее действительно не портило воздух — бежал быстрее лани, подальше от страшного Чернова…

Рекс вдруг остановился, замер, вытянув к небу тупоносую морду, подобрался; Балакирев знал, что означает эта стойка. Не на птицу, не на зверя. Насторожился капитан, втянувшиеся в подскулья щеки сделались темными, их ровно бы присыпало порохом, в глазах заметалось беспокойство — неужто Рекс чувствует то… нет, нет и еще раз нет, не хотелось бы… Балакирев по-глухариному мотнул головой, Крутов, глядя на него, стянул с плеча дробовик.

— Не надо, — остановил его участковый, — ружье не понадобится.

— А вдруг медведь?

— Ведмедь, — у Балакирева горько шевельнулись губы, больше он ничего не сказал: если бы «ведмедь», Рекс вел бы себя по-иному, такой танец сейчас бы изобразил, так бы пел, а тут не медведь.

Белка тоже подтянулась, бросила выжидательный взгляд на хозяина: что ей делать?

— Ищи! — Балакирев, нагнувшись, поддел Белку под мокрый зад. Хотя чего искать? И так все уже понятно: работа выполнена тонко. Сложное позади — осталось простое.

— Неужто? — посерев лицом, неверяще спросил Крутов.

— Да!

Лескин лежал под ярком, прикрытый сверху трясущимся ольховником — словно бы со страху трясся кустарник, одной рукой, на которой мутной звездочкой поблескивало обручальное кольцо, Лескин упирался в камень, другую, подвернув, держал под собой. Голова по самые плечи была утоплена в воду, жидкие рыжие волосы трепало течение. Будто невесомые, неосторожно вылезшие из донной глины водоросли были эти волосы.

И цвет у них, как у Иркиных волос. «Может, они одной химией красились, — мелькнуло не к месту у Балакирева, — заметила Ирка у „хозяина“ седое волокнецо и засунула его башку в таз с краской. А дальше уже все само собою, дальше — химия».

— Черт побери! — подавленно прошептал Крутов и притиснул пальцы к горлу — его сейчас должно было вырвать, Крутов дернулся, плечи его перекосились, он сжался. Хоть и побывал Крутов в армии, хоть и носил погоны прапора, хоть и брал призы по стрельбе из малопульки и боевого пистолета, а мертвецов боялся.

— Ты это… ты отойди лучше, постой на бережку, отдохни, — попросил его Балакирев, соскользнул в ключ и стремительно — а вдруг Лескин еще жив, не захлебнулся и его можно откачать, — ухватился за жидкие, бьющиеся в течении волосики, приподнял голову, немного подержал на весу и опустил.

Голова была тяжелой, каменно-холодной, неувертливой — Лескин пролежал в воде часов десять, не меньше. Из открытого рта выплеснулась прозрачная, словно стекло, струйка, с нею какая-то маленькая наглая рыбеха.

— Эх, Лескин, Лескин… — вздохнул Балакирев, вытащил из кармана платок, отер щеки, лоб, глаза, вздохнул еще раз, покосился на Крутова: как ты там, товарищ чемпион?

Чемпион почувствовал себя чуть лучше — остановившимися, будто бы заржавевшими глазами он смотрел на Лескина, в горле у него что-то попискивало, но наружу не просачивалось.

— Его что, убили? — услышал Балакирев шепот рыбинспектора, губы Крутова даже не шевельнулись, ничто не протиснулось сквозь них, а шепот раздался.

— Если бы я знал, — сказал Балакирев.

Странное дело, даже ветер стих, перестал гоготать и куражиться, словно бы понял: произошло несчастье — и проникся сочувствием.

Одет был Лескин в обычную свою одежду, в которой Балакирев много раз его видел, — в синюю, плотной полуджинсовой ткани куртку, которая и для работы, и для магазина, и для общения с Иркой годна, в вельветовые, довольно новые брюки, что уже полгода продавались в поселковом магазине, с кожаной этикеткой на поясе «Монтана» — итальянские, и поношенные кроссовки отечественного происхождения. М-мда, наряд на все случаи жизни, хоть в кино в нем, хоть на ковер пред начальственные очи, хоть в изысканное общество. Примета времени, можно сказать, характерная черта — одеваться на все случаи. Очень это удобно. Особенно для человека, который постоянно спешит.