Дымовая завеса

«Ваше благородие», — машинально, как само собою разумеющееся отметил Балакирев. Ему было муторно, словно он действительно не сумел защитить близкого человека: человек этот ему все отдал, последнюю шубейку в мороз — на, мол, пусть тебе будет тепло, друг, а я обойдусь, сам в рубахе звенеть костями остался, — он верил Балакиреву, но Балакирев на деле оказался не тем, кому можно верить, вот ведь как. Пятился Балакирев в кусты, пятками сапог нащупывал твердые куртины, давил их, чтобы не споткнуться, и цедил сквозь сведенные в одну фанерно-твердую линию губы:

— Ладно, мы еще повидаемся… Мы еще повидаемся! Ладно!

Как сквозь сон слышал смешок водителя, далекие, ровно бы и неземные голоса, угрюмое бормотание мотора.

Он все-таки нашел и вызвал к себе «рыбаков» — и водителя, которому все было нипочем, свое он отсидел и еще готов был отсидеть столько же — тюрьмы он не боялся, и «верхового», обрезавшего ножом веревочный канат, — рабочего геологической партии, человека, временно взятого на работу, «соболятника», как на Камчатке зовут бичей, — ему, как и бывшему зэку, тоже не с чем было расставаться, и молчаливого красивого седока, свалившегося в кабину ЗИЛа прямо с летающей тарелки. Этот действительно оказался в кабине случайно, к геологам не имел никакого отношения. Балакирев, который больше нажимал на водителя и «верхового», пропустил «тарелянина» мимо себя: тот тихо и незаметно соскользнул в сторону, выпал, ровно карта, вывалившаяся из карточного домика, и исчез. Балакирев эту карту не запомнил, не главная она была, не козырь и не масть — проходная!

Снегирев еще раз помял крепкой ладонью лысину, снимая остатки влаги.

— Парит что-то! Дождь — и парит, пхих! Похоже, конец света. Значит, Петрович, ты помнишь тех рыбачков?

— Ну!

— Может, стул предложишь?

Лишнего стула в бедной неуютной комнатке Балакирева, украшенной двумя милицейскими плакатами, не было, поэтому капитан поднялся, подал свой стул Снегиреву. Тот словно бы и не заметил, что уполномоченный вытащил стул из-под себя, сел.

— Я даже фамилии этих мародеров помню, — сказал Балакирев. — Пудоваткин и Малофеев. Пудоваткин за рулем сидел, а Малофеев руководил кузовом. Ножичком по концу, между прочим, он секанул. Вещественное доказательство убрал.

— Надо было б тебе, Петрович, еще тогда обратить на эту компанию особое внимание и заякорить их.

— Заякорить? Каким же, извини за любопытство, образом?

— Тебе видней. У тебя ж власть, сила, за твоей спиной все государство. На крюк надо брать по-милицейски крепко.

— Посидел бы ты на моем месте, узнал бы, что у меня за права и что за обязанности…

— Я сижу на своем месте, ты на своем, у каждого из нас — свое. Не моги передоверять собственное дело другим. Зачем передоверяешь?

— Просто ты бы узнал, что обязанностей у меня в несколько раз больше, чем прав. Я ничего не могу сделать, коли мои шаги не совмещаются с кодексом.

— Значит, если пьяный подонок забаррикадируется и начнет хлестать из ружья по гражданам, ты не сможешь подстрелить его?

— Смогу, — угрюмо проговорил Балакирев, — это я смогу. Только не о том мы талдычим.

— Помнишь, сколько людей в той машине было?

— Ты-то откуда знаешь, сколько их там было?

— Я все знаю.

— Трое.

— А ты назвал две фамилии. Вот убитый — третий-то и есть, — Снегирев взял со стола карточку, постучал по ней ногтем, целя так, чтобы удары ногтя приходились на лицо, в центр — по носу и глазам, словно бы хотел за что-то наказать убитого. — Он. Красивый был парень!

Балакирев поежился — ему не нравился снегиревский тон. Но все это слюни, извините, эмоции, на которые не надо обращать внимания, и тон Снегирева, и слова его, и то, что к нему Балакирев не всегда ровно относился, — дело второе, третье, пятое, а вот то, что Снегирев искренне хочет подсобить следствию, милиции — это хорошо, это дело главное. Балакирев благодарно смежил глаза, протянулся рукой к снегиревской руке:

— Спасибо тебе! — Взял фотографию в руки, отодвинул снимок от себя, Балакирев словно бы поместил его в пространство и напряг память: тот это человек или не тот? Да или нет?

Форсистое и замкнутое было лицо у красивого попутчика, оказавшегося в кабине браконьерского грузовика, отстраненное от всего мирского, возвышенное, почти ни на что не реагирующее. А что за человек, как он забрел на Камчатку, кто его закинул сюда? Не захотел тогда узнать об этом Балакирев, не захотел отклоняться от главного, отпустил с миром: иди, чужак! Чужак улыбнулся тихо, обнажил красивые ровные зубы и исчез. Вроде бы его лицо на фотографии и вроде бы не его.

Тот человек был загадочный, и этой своей загадочностью сумел удержать Балакирева на расстоянии, неземной, с девчоночьими глазами и длинными ресницами — зависть для всякой женщины, а вместе с завистью — погибель: баб, наверное, покойник перебрал в своей жизни уйму, а этот — выполосканный, с синеватой мертвой кожей, с ссадиной на лбу, разбухший от того, что нахватался под самую завязку воды и грязи, некрасивый, как вообще бывает некрасив всякий покойник. Он или не он?