Дымовая завеса

А вода, она каждой своей струйкой отзывается на свет, звенит, тёк ее прозрачен — неужто может быть такая хрустальная вода? — очень чистая, не верится, какая чистая, в ямах рыба крутит хороводы, ходят каруселью тяжелые темные чушки, нос в хвост, нос в хвост, отдыхают, сил набираются, чтоб свершать бросок дальше, к следующей потаенной яме, которая отсюда находится, может быть, километрах в ста, отстояться там до очередного броска — и так до самого нерестилища, которое всякая рыба, рыбеха, рыбка, будь то крупная плавбаза с неподвижными глазами, способная ухлопать «венца природы», или крохотный, размером с каплю малёк, помнит. Великая память эта бывает заложена еще в икринке.

Что-то древнее, из мути и отстоя, скопившихся в душевной глуби, обязательно всплывает на поверхность — всплывает в человеке, размягчает тело, на глазах появляется теплая влага: а ведь это видели и далекие предки, что первыми ступили на благословенную землю камчатскую, так же дивились, так же плакали, наблюдая за таинством жизни, за смертью и рождением, охотились, брали рыбу — не столько, сколько могли, как сейчас, когда ее хапают, хапают, бедную, готовы даже экскаватором брать, лишь бы побольше, — а брали, сколько надо было для жизни, чтоб перезимовать и сохранить силы для весны, приноравливались к ней, определяя, в чем же рыба лучше: в жареве, в вареве, в пареве, в вяленом виде иль соленая? Многое чего изведали, испробовали предки — и все на зубок, не то, что те, у которых неизвестных истин нет, а на того, кто заявит, что ему что-то неизвестно, смотрят как на дурака, — прежде чем нашли искомое и поняли: икра — это икра, слабосол — это слабосол, а уха — это уха.

Всякое блюдо по-своему хорошо и всякое — деликатес, невкусной рыбы на Камчатке нет. Даже кумжа, которая глотает переплывающих через реки мышей, и та нежна, вязка, сочится жирком, и любой прибывающий с материка стремится перехватить ее у вороватого добытчика, продающего рыбу из-под полы.

Так, размышляя на ходу, ощущая тяжесть своего костлявого тела, которое от ветров, от морозов, от воды, от повышенной кислотности здешней иногда даже скрипело — тело надо было ремонтировать, — ловя глазами солнце и речные струи, Балакирев и дошел до стройки. Заранее улыбнулся самой доброй и приветливой своей улыбкой и, приготовившись произнести: «Добрый вечер, дорогие товарищи строители!», — раздвинул кусты.

Замер.

Лицо его напряглось, каждая костяшка, каждый мускул и жила проступили рельефно. Балакирев перестал быть похожим на самого себя, такой чужой и резкий он был, только улыбочка, что осталась припечатанной ко рту, выдавала настроение, в котором он пребывал еще минуту назад, — такая приветливая и такая ненужная улыбка.

По ровной зеленой поляне, заросшей шеломанником и пыреем, на медленной скорости прямо на него шел тупоносый, с широким развалом колес ЗИЛ. Зиловские грузовики сильные, у водителей пользуются уважением — грязь, в которой другие машины тонут по оси и сидят мертво, нипочем, и крутизна, где техника бессильно хрипит и скатывается вниз, вода и глубокий снег, каменные откосы, песок — им все нипочем, поэтому зиловским машинам доверяют самую трудную работу, но чтобы та-ку-ую-ю…

С буксирного крюка машины свисала толстая веревка и мокрой змеей уходила в реку, разрубала течение. За веревкой курчавился белый след. По другому берегу реки также полз грузовик, и за ним тоже тянулась тяжелая мокрая веревка, уходила своим концом в воду. К веревкам этим была привязана широкая, во всю реку, сеть, которая тащилась вверх по течению за грузовиками. Грузовики ревели надсаженно, мяли колесами траву, сеть бурлила, в ней взрывалась вода, наверх выскакивали не только рыбьи тела, выскакивали камни, блестящее донное мокротье, растения, коряги — машины подчистую выгребали все, что было напихано в святую нерестовую реку. И живое и неживое.

Ревели, надрывались моторы — тяжело машинам тащить сеть, рыба рвалась, превращаясь в мятое бесформенное мясо, фарш, на поверхность выметывался красный бус — кровь либо икра, изжульканным тряпьем взлетали хвосты и сплющенные головы. Свет перед Балакиревым озарился темной вспышкой, он выскочил на поляну и непослушными, вмиг затрясшимися пальцами схватился за кобуру:

— Сто-о-ой, с-суки!

Кобура никак не расстегивалась, и хорошо, что не расстегнулась.

В кузовах грузовиков стояли рыбаки-подстраховщики, за концами, с-суки, следили, в кабине той машины, что ползла по балакиревскому берегу, кроме водителя, находился еще один человек.