Дымовая завеса

В комнате было тихо, лишь только мерный хряск дождя залетал в форточку, вызывал невольную зевоту.

— Похоже, он, — наконец произнес Балакирев, приблизил снимок к себе, отдалил, приблизил, отдалил. — Он! — наконец решительно произнес участковый и поднял глаза на Снегирева. — Вопрос на засыпку: откуда знаешь, что этот человек был у меня? — капитан приподнял фотокарточку.

— Я ж тебе сказал, Петрович, что все знаю, а ты мне не веришь, — Снегирев сощурил сочные кофейные глаза, поймал ими серый отсвет окна, растворил в глуби зрачков и усмехнулся. — Жаль, что не веришь. Человек слаб, хотя и умен — одно не должно исключать другого, а он исключает — верит не тому, что доказуемо, а тому, что удобно, что больше подходит под рисунок, который он сам для себя создал, — механик Снегирев был умным. Когда надо, способен был и пофилософствовать, и слово неожиданное, форсистое, как лик того незнакомца, бросить, и впечатление произвести — интересный человек механик Снегирев. Щуря кофейные глаза, он постучал пальцем по балакиревской «геометрии»: — Вот под это лучше подгоняй своего подопечного — пользы больше будет, ваше благородие!

«Ваше благородие!» — привычно отметил Балакирев и медленно выпрямился. Кости захрустели. Именно так, «вашим благородием» его проводил водитель браконьерского грузовика Пудоваткин. Нет ли тут какой-нибудь связи, ниточки гнилой, непрочного узелка?

— Еще раз спасибо, — сказал Балакирев.

— Впрочем, не надо подгонять, надо сомневаться. Любая вера построена на сомнении. Вот ты сомневаешься во мне, Петрович?

— С чего ты взял? Нет, не сомневаюсь.

— Ответ не соответствует действительности, — Снегирев жестко, как-то мстительно сощурился: вот все его отношение к Балакиреву, Балакирев это отметил. — Не веришь ты мне! И правильно делаешь. Ты должен сомневаться во всем, только тогда докопаешься до святой середки, до истины.

— Не морочь мне голову, — устало вздохнул Балакирев. — У тебя сколько пятниц на неделе?

— Две. Одна пятница — «верю», другая — «не верю». Ты, Петрович, не веря, должен верить, и, будучи оптимистом, должен выдавать себя за скептика. Не веря мне — мне же верь. Верь, Петрович! У нас с тобою разные божества: ты обожествляешь дождь…

— Откуда знаешь?

— Я обожествляю снег, ты обожествляешь воду, я обожествляю землю, ты обожествляешь смерть, а я жизнь…

— Ну и философия у тебя!

— Ты христианин, я — язычник.

— Я, брат, не христианин и не язычник, я партийный билет в кармане ношу.

— Одно другому не мешает.

— Выходит, ты вон какую поешь песню, — Балакирев поморщился: слишком уж громко и выспренне звучит «поешь песню» — не его это выражение. Поправился: — Чего восхваляешь-то? Двуличие? — И, не дожидаясь ответа, повысил голос — голос у него стал чужим: — Не восхваляй! Теперь скажи — где ты все-таки этого лукового красавчика видел? — Балакирев приподнял снова снимок.

— Да здесь же, Петрович, у тебя и видел, — спокойно отозвался Снегирев, осуждающе сощурил кофейные глаза, он словно бы говорил: «Я к тебе как к человеку пришел, подсказать, наводку дать, а ты качаешь права! Эх ты-ы!»

— Извини, — прочитав, что было написано в кофейных глазах, пробормотал участковый, неловко приподнял одно плечо — Снегирев понял, что у того чешется, отвел глаза в сторону и усмехнулся: — Извини и прощай! — И усмешку засек Балакирев, но на механика не обиделся — механик был прав.

Когда Снегирев ушел, помолчали немного, надо было обмозговать сообщение — было в нем кое-что неожиданное. Дождь чуть поутих — на небесах кто-то приспустил флаги, но сырости в форточку полезло больше.

Старший лейтенант Галахов закрыл форточку, принюхался к чему-то и открыл снова.

— Еще две сигареты — и мы пулей будем вылетать отсюда. Застарелое амбрэ! — Галахов задумчиво поскреб щеку, под ногтями затрещала щетина — старший лейтенант брился утром, брился в обед и вечером: старые люди говорят, что у счастливых растут волосы, а у несчастливых ногти. — Не сходить ли нам в столовую?

— Нет, не сходить, — сказал Балакирев, — моя Клавдия Федоровна на всех обед готовит. Обидится смертельно, если пойдем в столовую. — Вздернул кривовато большой палец с располовиненным ногтем. — Во какой обед!

— В трубу вылетишь, Петрович! Нас много — ты один.

— Не я у вас в гостях, а вы у меня.

— Ты фамилию этого… лукового, как ты, Петрович, ловко заметил, красавца не помнишь?

— Если не вспомню — найду в бумагах. Кошель, черт побери, дырявый сделался. В котелке одна труха осталась.

— А этот… Снегирев, он у тебя ни по какому делу не проходил?

— Не проходил.

— Грехов за ним нет?

— По мелочам разве что — то коврики автомобильные по пятерной цене загонит, то детальку из государственного загашника переложит в свой загашник, но на этом я его ни разу не поймал.

— Семечки.

— Автомобиля у него все равно сейчас нет, был, да избавился, достал по случаю коврики — на что они ему? Сплавил.

— Очень мне его физиономия не понравилась, — Галахов вновь поскреб щеку. — Думаю, он не просто приходил сюда. Может, малость присмотреть за ним?