Дымовая завеса

Когда Балакирев думал, ему становилось легче, лицо теряло пороховую законченность, светлело — пропадал мрак с кожи, щеки выполаскивались, свежели, и глаза свежели, он вспоминал, каким был его подопечный поселок до этих страшных дел. Воздух тогда пахнул по-иному: свежей рыбой, папоротником, травой, грибами, чем-то щекотным, ласковым, молодыми оленятами, что ли, и земля была иной, она уж точно пахла «пыжиком», и вода была другой, и небо, и голова была не так тяжела — кренится, бестолковка, сама по себе на грудь падает.

Участок балакиревский был показательный: ни убийств, ни драк, ни воровства, ни пожаров, имелись, правда, вопросы по части браконьерства, но на Камчатке эта штука пока неистребима, браконьерское племя крепнет, против него надо армию пускать, когда войска решат свои задачи и освободятся, тем и займутся — а тут вдруг убийство! Одно, другое. И почерк такой, что даже ребенок не будет сомневаться — один и тот же человек выполнил. Зажимал Балакирев костлявыми коленями костлявые руки и давил, давил, словно бы пальцы хотел себе отдавить, либо занимался «геометрией». От жизни такой износишься в два приема, пойдешь седым крапом, состаришься, занеможешь: утром на работу молодым ковалем выскочишь, со звоном прошлепаешь по тропке, разбрызгивая в разные стороны комарье, а к вечеру уже глядь — «дедушка русской авиации», которого по мослам, да по суставам надо собирать, монтировать, как иной самолет в мастерской.

Спасибо Клавдии Федоровне, она еще не сдает — сама держится и Балакирева старается поддержать. А вчера вечером — смешно сказать! — пришел Балакирев домой, сели они друг против дружки, свечу зажгли, поскольку живой огонь ласков, тянет к себе, никак не сравнить его с огнем электрическим, зашторили поплотнее окна, чтоб Рекс с Белкой не видели их, и запели вдвоем. Разные песни выводили — и «Синенький скромный платочек», и «В далекий край товарищ улетает», и «Прощай, любимый город, уходим завтра в море» — в общем, то, что дорого и Балакиреву, и Клавдии Федоровне, что отзывается в груди далеким тревожным эхом — а как иначе может отзываться молодость?

Прошла молодость, остался только отзвук, теплая печаль, вызывающая невольное щемление, сладкую боль: неужто все прошло? Сколько же людей задают себе этот вопрос? Не сосчитать, наверное, да и не надо считать, ибо итог может оказаться горьким: стареем мы, и вместе с нами стареет, кажется, все, в том числе и земля наша…

Воздух был сырым, волнистым, словно море в шторм, — от земли шли недобрые потоки, присасывались к машине, тянули ее в сторону, до крайнего упора, а потом отбивали, будто камень, выпущенный из рогатки, в другую сторону, вертолет громыхал мотором, стараясь не всадиться в сопку, дымил, пилоты ругались и тревожно оглядывались на милицейскую группу: не пора ли домой?

Нет ничего — ни дымка, ни кострищ, ни палаток, ни следов людских — вымерла камчатская земля, намаявшись под дождем, — рано они вылетели, надо было подождать. А может, ничего и нет, может, тот узелок, ботиночная завязочка и не в сопках находится? Майор Серебряков потер усталые глаза, тихо улыбнулся чему-то своему, сказал Балакиреву:

— Давайте, Сергей Петрович, отбой летчикам. Полет опасен. Мы рискуем по долгу службы, а они?

Через четыре дня пришло сообщение — дали его вертолетчики, которые брали на карандаш все, что замечали в пути, — новые палатки, возникающие где-нибудь в распадках, подле ключей, пешеходные цепочки, устремляющиеся в Долину гейзеров, поваленные бревна, брошенные консервные банки, что с высоты можно хорошо рассмотреть, как, собственно, и крупные предметы, как и битое стекло, и пластмассовый стакашек для питья, нечаянно оброненный в пути усталым туристом. Пилоты засекли в одном из распадков странный стелющийся дым, плоский, желтоватый, вроде бы коптильный, только вокруг никто ничего не коптил, на людей даже намека не было, хотя топанина кое-какая вокруг существовала, но чья это топанина, зверья или людей, летчики не знали — это пусть определят специалисты. Но дым дымом, то, что он желтоватый, ольховый — на коптильные дела лучше всего идет ольха, — это еще ни о чем не говорит, маленькая странность природы объяснима, необъяснимо было другое: дым сочился из земли, из самой глуби, словно где-то там внизу запекалось что-то, горело.