Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»

«Наступило какое-то мгновение, разрушившее то, что нас разделяло. Не заметил, когда это случилось. Из общения с Горьким, из того, что вижу его, слышу, много приобретаю. Вхожу в его, новый для меня, мир. Он для меня как бы продолжение моря, продолжение сказки, которая мне снится. Какая в нем силища! Нет мысли, которая не занимала бы, которая не захватывала бы его. Даже когда он касается каких-то отвлеченных понятий, обязательно заговорит о человеке, о красоте жизни. В словах его слышна тоска. Видно, как мучит его болезнь и окружающая его опека.

Позавчера были на горе Тиберио[485]

, видели, как танцевали тарантеллу. Каролина и Энрико исполняли свадебный танец. Они без слов излили мне историю их любви. Не хватает слов, чтобы передать то, что я пережил. Какое величайшее искусство! Гимн любви, борьбы, тоски, неуверенности и счастья… Танец длился мгновения, но он и сейчас продолжает жить во мне, я до сих пор вижу и ощущаю его. Смотрел, зачарованный, на святыню великого божества любви и красоты. Танцевали они не ради денег, но ради дружбы с тем, гостем которого я был. Ради Горького. И в свой танец они вложили столько любви! Потом Каролина говорила, что готова разорвать на куски тех, кого они должны развлекать танцами, чтобы заработать немного денег. А Энрико через переводчика все убеждал меня: Христа замучили потому, что он был социалистом, а ксендзы — сплошные пиявки и жулики…

А два дня назад я сидел над кипой бумаг, разбирался в непристойных действиях людей, приносящих нам вред. В делах провокаторов, проникших к нам. Как крот, я копался в этой груде и сделал свои выводы. Отвратительно подло предавать товарищей! Они предают, и с этим должно быть покончено.

Ночь уже поздняя. Сириус, как живой бриллиант, светит напротив моего окна. Тишина. Даже моря сегодня не слышно. Все спит и во сне вспоминает о карнавале. Вечером было столько музыки, смеха, пения, масок, ярких костюмов. Если бы ты была здесь, если бы мы могли вместе пережить эти дивные мгновенья, отравленные моим одиночеством!..». Схожее письмо от 11 февраля он пишет Я. Тышке: «Ведь здесь так очаровательно, так сказочно красиво, что я до сих пор не могу выйти из состояния «восторга» и смотрю на все, широко раскрыв глаза. Ведь здесь так чудесно, что я не могу сосредоточиться, не могу себя заставить корпеть за книгой. Я предпочитаю скитаться, смотреть и слушать Горького, его рассказы, смотреть танец тарантеллы Каролины и Энрико, мечтать о социализме, как о красоте и могучей силе жизни, чем вникать в меко-беко-отзовистско-ликвидаторско-польские ортодоксальные споры и вопросы. Вы помните, как я когда-то после нескольких шартрезов рассуждал о красоте и социализме; сейчас почти не пью вина и хочу об этом говорить и говорю об этом и думаю. Ибо я здесь пьян, совершенно пьян. С Горьким довольно часто встречаюсь, посещаю его, иногда хожу с ним на прогулку. Он произвел на меня громадное впечатление своей простотой, своей жизненностью и жизнерадостностью. «Нет реакции» — это неверно, говорил он кому-то, когда тот жаловался на реакцию, и начал рассказывать о богатстве современной жизни, о том, что теперь происходит в душе людей и народа, и говорил правду. Он интересуется всем, все хочет воспринять и всегда своеобразно воспринимает — душевно, правдиво. Его, очевидно, мучит, что он в изгнании, и он ловит всяческое проявление жизни, которое до него доходит оттуда, и он воссоздает целые картины сел и городов и этим живет — живет так, как будто он сам был там, являясь душой народа, его поэтом, его голосом и его надеждой. Скептически смотрит на интеллигенцию и на то, что она предпринимает, он говорит, что она недостаточно социалистическая, что в ней слишком мало романтизма, чересчур много нытья, индивидуализма и честолюбия. Он поэт пролетариата — выразитель его коллективной души и, быть может, жрец бога — народа. Всего хорошего. Приветствую Вас и жму сердечно Вашу руку.

Ваш Юзеф

P. S. В последние дни февраля я уже вернусь, во вторник еду на неделю в Нерви»[486]

.

Поездка в Нерви, небольшую деревушку, в семи километрах от Генуи не была обычным путешествием. «Есть там товарищ, у которого хочу узнать некоторые подробности того, что было после моего отъезда из «Замка» — тюрьмы. Все это так и не уходит из моего сердца», — писал Дзержинский в одном из писем. Здесь он получил документы о провокаторах в польском движении. Эти бумаги он будет разбирать позднее. Не случайно поэтому его письмо Ледеру от 4 февраля: «Пришлось над этим немного поработать. Ясно вижу, что в теперешних условиях подполья деятельность наша в стране будет сизифовым трудом до тех пор, пока не удастся все же обнаружить и изолировать провокаторов. Надо обязательно организовать что-то вроде следственного отдела»[487]

.

Ответное письмо его «Пани» делает Дзержинского счастливым.