Дж. Д. Сэлинджер

– Что? Это кому ни возьми? Что именно мне уродство, а? – Из-за шторки донесся шум небольшого наката, словно там разыгралась довольно малолетняя морская свинья. – Послушай, мне все равно, что ты говоришь о моем племени, убеждениях или вере, Толстуха, но не говори, что я нечувствителен к прекрасному. Такова моя ахиллесова пята, и ты этого не забывай. Для меня всё прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я, ей-богу, обомлею. Что угодно. «Питера Пэна»[189]. Не успеет на «Питере Пэне» подняться занавес, а я уже растекаюсь лужицей слез. А у тебя еще хватает наглости утверждать, что я…

– Ох, заткнись, – рассеянно произнесла миссис Гласс. Могуче вздохнула. Затем с напряженным лицом глубоко затянулась и, выдувая дым ноздрями, произнесла – вернее сказать, выпалила: – Ох, что же мне делать с этим ребенком, а? – Она вдохнула поглубже. – Уже абсолютно никакой соображалки не хватает. – Она прожгла шторку рентгеновским взором. – А от вас ни от кого абсолютно никакой помощи не дождешься! Ни грана! Твой отец даже говорить ни о чем таком не любит. Сам знаешь. Он тоже волнуется, само собой, – я же вижу, какое у него лицо, – но ничем заниматься просто не желает. – Рот миссис Гласс сжался. – Никогда ничем не занимался, сколько я его знаю. Думает, все странности или гадости просто уйдут сами, стоит лишь включить радио, чтоб там запел какой-нибудь шнук[190].

От обособленного Зуи долетел могучий взрев хохота. Его едва можно было отличить от гогота, но разница все же была.

– Так и думает! – без капли юмора стояла на своем миссис Гласс. Она подалась вперед. – Хочешь знать мое честное мнение? – вопросила она. – Хочешь?

– Бесси. Ради бога. Ты же все равно расскажешь, какая разница, хочу я…

– Мое честное мнение – я нисколько не шучу – я честно думаю, что он все надеется снова услышать всех вас по радио. Я серьезно. – Миссис Гласс опять глубоко вздохнула. – Всякий божий раз, когда ваш отец включает радио, я честно думаю, что он рассчитывает поймать «Что за мудрое дитя» и услышать, как все его дети, один за другим, снова отвечают на вопросы. – Она сжала губы и смолкла – бессознательно, – чтобы еще лучше подчеркнуть сказанное. – И я хочу сказать – всех вас, – сказала она и вдруг чуточку выпрямилась. – Включая Симора и Уолта. – Она деловито и глубоко затянулась. – Он совершенно в прошлом живет. Ну вот совершенно. Теперь уже и телевизор едва-едва смотрит – только если

ты там. И не смейся, Зуи. Ничего смешного.

– Кто, во имя Господа, смеется?

– Ну так это ж правда! Он же абсолютно не соображает, что Фрэнни сама не своя. Ну хоть тресни! Вчера вечером, сразу после новостей в одиннадцать – что, по-твоему, он у меня спрашивает? Как я думаю, не хочет ли Фрэнни мандаринку! Дитя лежит часами, все глаза выплакала, слова ей не скажи, бормочет бог знает что себе под нос, а твой отец спрашивает, не хочет ли она мандаринку. Я его чуть не прибила. В следующий раз он… – Миссис Гласс остановилась. Зыркнула на душевую занавеску. – Что смешного?

– Ничего. Ничего, ничего, ничего. Про мандаринку мне понравилось. Ладно, от кого еще помощи не дождешься? От меня. От Леса. От Дружка. От кого еще? Излей мне душу, Бесси. Не стесняйся. Вот в чем беда этой семейки – мы слишком подолгу держим все под спудом.

– Ох, ты остряк, юноша, ну как костыль примерно, острый, – сказала миссис Гласс. Она не спеша заправила выбившуюся прядь волос под резинку сетки. – Ох вот

бы хоть на несколько минут залучить Дружка к этому дурацкому телефону. Единственный, кто наверняка разберется во всех этих глупостях. – Она задумалась – очевидно, с затаенной злобой. – Пришла беда – отворяй ворота. – Сигаретный пепел она стряхнула в левую ладонь. – Тяпа вернется только десятого. Уэйкеру я вообще боюсь говорить, даже если б знала, как его найти. За всю жизнь ни разу такой семьи не встречала. Я не шучу. Вы же все должны быть такими разумными и прочее, все вы, дети, и ни один из вас не поможет, когда совсем каюк. Ни единый. Я уже просто немножко устала от…

– Какой каюк, елки-палки? Какой еще каюк? Что ты хочешь от нас, Бесси? Пойти туда и прожить за Фрэнни всю жизнь?