Дж. Д. Сэлинджер

Простимулированный пытливым перстом Зуи, Блумберг вдруг потянулся, затем стал медленно рыть тоннель наверх, к коленям Фрэнни. В тот миг, когда его непривлекательная голова вынырнула к солнцу, Фрэнни подхватила его под передние лапы и подняла на уровень интимного объятия.

– Доброе утро, дорогуша Блумберг! – сказала она и рьяно поцеловала его между глаз. Кот с отвращением моргнул. – Доброе утро, старый, жирный, вонючий котяра. Доброе, доброе, доброе утро! – Она одаривала его одним поцелуем за другим, от кота же ни единой волны взаимной нежности не поднялось. Он предпринял неумелую и довольно неистовую попытку добраться до ключицы Фрэнни. Очень крупный, серо-крапчатый «кастрат». – Какой нежный, а? – с восторгом произнесла Фрэнни. – Я никогда не видела, чтоб он так нежничал. – Она посмотрела на Зуи – вероятно, за подтверждением, – но лицо брата за сигарным облаком оставалось уклончиво. – Погладь его, Зуи! Посмотри, какой он милый. Погладь

его.

Зуи вытянул руку и провел по выгнутой спине Блумберга – раз, два, – затем бросил, поднялся с кофейного столика и через всю комнату добрел к роялю. Тот боком, открытый настежь во всей своей черной «стайнуэевой» огромности, стоял против дивана, и табурет его располагался почти прямо напротив Фрэнни. Зуи сел на табурет – опасливо, – потом с очень откровенным интересом присмотрелся к нотам на пюпитре.

– У него столько блох, что даже не смешно, – сказала Фрэнни. Она немного посражалась с Блумбергом, пытаясь согнуть его в позу покорного ручного котика. – Вчера вечером я нашла на нем четырнадцать блох, только на одном боку. – Она могуче пригнула вниз ляжки Блумберга, после чего перевела взгляд на Зуи. – А как сценарий, кстати? – спросила она. – Его таки прислали вечером?

Зуи не ответил.

– Господи, – сказал он, не отводя глаз от нот на пюпитре. – Кто это вытащил? – Ноты были озаглавлены «Не надо быть гадюкой, крошка». На вид им стукнуло лет сорок. На обложке сепией воспроизводился портрет мистера и миссис Гласс. Мистер Гласс – в цилиндре и фраке, равно и миссис Гласс. Они довольно ослепительно щерились в камеру, оба подавались вперед, широко расставив ноги, и опирались на парадные трости.

– Что это? – спросила Фрэнни. – Мне не видно.

– Бесси и Лес. «Не надо быть гадюкой, крошка».

– А. – Фрэнни хихикнула. – Лес вчера вечером Воспоминал. Ради меня. Он считает, у меня болит живот. Из табурета все ноты до листика вытащил.

– Интересно знать, как мы после «Гадюки» заплутали в этих проклятых джунглях. Поди разберись.

– Не могу. Я пробовала, – ответила Фрэнни. – И как сценарий? Дошел? Ты сказал, как его… мистер Лесаж, или как его там зовут, – должен был оставить сценарий у швейцара перед тем, как…

– Дошел, дошел, – сказал Зуи. – Мне об этом неохота. – Он вставил сигару в рот и правой рукой октавами в верхах заиграл мелодию песенки под названием «Кинкажу»[206]

, которая, стоит отметить, завоевала и явно утратила популярность еще до рождения исполнителя. – Не только он дошел, – сказал Зуи, – но и где-то в час ночи сюда позвонил Дик Хесс, сразу после нашего скандальчика, и попросил, чтобы я с ним встретился и выпил, сволочь. Однако – в «Сан-Ремо»[207]. Он открывает для себя Виллидж. Боже милостивый!

– Не лупи по клавишам, – сказала Фрэнни, не сводя с него глаз. – Раз ты там сидишь, я буду твоим режиссером. И первая моя режиссура вот: не лупи по клавишам.

– Во-первых,

он знает, что я не пью. Во-вторых, он знает, что я родился в Нью-Йорке и атмосферу его не терплю, как мало что. В-третьих, он знает, что я живу, черт возьми, в семидесяти кварталах от Виллидж. И в-четвертых, я три раза ему сказал, что я уже в пижаме и тапочках.

– Не лупи по клавишам, – срежиссировала Фрэнни, поглаживая Блумберга.

– Так нет же, подождать не могло. Ему во что бы то ни стало нужно было меня видеть. Очень важно. Без шуток, а? Будь хоть раз в жизни умницей, прыгай в такси и давай приезжай.

– И ты поехал? Крышкой тоже не хлопай. Это моя вторая…