Джек, который построил дом

– Дурак я, конечно: ну как он скажет, если сам в приемной комиссии? Мастерскую отберут. Старик хорохорится, а там знаешь сколько шакалов? Он и так сидит на кефире да на кофе. Ну, и курево. Теперь я понимаю, зачем он агитировал меня идти на архитектурный: мол, толку больше. Да можно санитаром быть или хоть… переплетчиком, я не знаю, все равно: рисовать никто не мешает. А в архитектурном отдельный курс – и перспектива, и рисунок… Давай завтра к нему вместе завалимся?

«Завтра» началось телефонным звонком: приехал Саня. Ненадолго, всего на несколько дней – отцу предстояла операция.

Встретились у старого киоска. Так много накопилось рассказать, но что-то мешало: нужно было время для «разгона», чтобы попасть в ту точку, на которой расстались, однако времени не хватало. Саня был скован еще и потому, что хотел рассказывать про свою московскую студенческую жизнь; он начинал – и сам себя обрывал, понимая, что говорить с Яном об экзаменах и зачетах уже неуместно. Неловкость усиливалась, и когда расстались, обоим стало легче.

День еще не кончился, но идти к художнику было поздно. Показалось вдруг, что сегодня – последний майский вечер в его доармейской жизни, больше таких не будет никогда. Еще не начавшись, армия неуловимым образом уже сделала его другим, словно полчаса назад они с Саней не шли по набережной, а стояли по разные стороны рельс перед закрытым шлагбаумом: поезд еще не показался, но перейти уже нельзя.

Армия началась восемнадцатого мая семьдесят третьего года.

Поезд шел медленно. Приятно было высунуться в окно, чтобы теплый ветер обвевал обритую голову, поспать (Ян будет вспоминать об этом потом, позже, когда спать будет хотеться все время: идиот, ведь мог спать в поезде!). Можно было почитать.

В последний вечер дома, когда мать совала в чемодан свитер, носки, в дверь позвонила Анна Матвеевна: «Меня ждут, я на минутку, – с улыбкой извинилась и протянула Яну книгу. – До встречи!» Мать заторопилась в прихожую – задержать, уговорить, проводить, – а он зачарованно уставился на белую суперобложку с разноцветными сердцами. «Сто лет одиночества». Знал, что там не сможет перечитать – нужно быть одному; поэтому оставил книгу дома и теперь листал «Физики продолжают шутить», которую на перроне сунул Яков.

…Они все – бабушка, мать, Яша – стояли на перроне рядом, и бабушка выглядела такой же старой, как Бестужевка.

Учебная часть – учебка – находилась в городе *** Горьковской области. Можно было только гадать, куда их отправят после пяти месяцев обучения, но времени на размышления не оставалось. Это в кино раненые связисты ползут и зубами соединяют провода под вражескими пулями – здесь нужно зубрить азбуку Морзе, что для Яна неожиданно оказалось намного легче, чем «Буря мглою…», чем изнурительный и мучительный кошмар всей школьной программы. Для запоминания морзянки ребята бухтели себе под нос напевки: «до-ми-ки», «ма-ма», «лу-на-ти-ки», и только наушники спасали от этого бреда. Это мы лунатики, думал Ян. Он быстро набрал высокую скорость, напевки стали мешать, как чтение по слогам в букваре. Морзянка зазвучала в голове веселыми «та-та-ти-та-та», но виделся при этом Яков, вынимающий пластинку из конверта, и Ян отчетливо слышал его «та-та-ти-та-та-ти-та…», не имеющее никакого отношения к азбуке Морзе.

Строевая подготовка, долбеж устава, морзянка – все подчинялось расписанию, даже так называемый личный час

, когда можно было написать письмо или пришить подворотничок. Как режим в детском саду или расписание уроков, с одной лишь разницей: здесь он ощущал себя более свободным, как ни абсурдно это звучало. Здесь тоже, в сущности, была лажа, но другая, менее бессмысленная. Это примиряло со многим, кроме еды: кормили плохо и скудно. Перловая каша, неразборчивый мутный суп и снова перловка с жесткими, как стиральная резинка, мясными комками. Изредка давали гречку, почти неузнаваемую на вкус, или макароны по-флотски – липкие, со странным жиром и кусочками мяса. Воскресенье отмечалось раздачей крутых яиц. Все ели всё – разборчивость уступила голоду быстро. Курение помогало заглушить голод, но не утоляло его; курили тоже все. Когда приходили посылки, ящик мгновенно раскурочивали и так же мгновенно съедали содержимое; делились тоже всем – и все.

Мать писала неистовые письма, полные вопросов: как он проводит свободное время, подружился ли с кем-нибудь в полку – именно так, в полку (спасибо, что не в дивизии, хмыкнул Ян), – и что читает, «ведь у вас там должна быть библиотека».

Устав я читаю, мать. Особенно после четырех часов маршировки («Носок! Носок тяни!..»), когда пустое брюхо подпевает: «и-и-и-и…», ноги гудят и сапоги по цвету не отличаются от пыльной дороги. Лучше тянуть носок, мать, чем ползти в полной выкладке, ведь носок тянуть – это как два пальца… если портянки правильно намотаны; но тебе, мать, эта наука не известна.

Не в пример морзянке стрельбы у рядового Богорада шли из рук вон плохо – настолько, что инструктор отправил его в санчасть. Оттуда он вышел… в очках.