Джек, который построил дом

После этого долго не писал. От матери посыпались истошные письма. «Ты заболел? Я вашему командиру напишу… дозвониться невозможно. Женщина из соседней лаборатории – ничего особенного, звезд с неба не хватает, инженерную зарплату отрабатывает… у нее сын в армии – то ли в Краснодаре, то ли в Красноярске…» Заканчивалось угрозой дойти до маршала «или кто там у вас».

Ясно было одно: мать ничего не поняла.

Ни-че-го.

Написал в конце концов, что сюда, в эти края, ссылали декабристов и на одном из построений замполит объявил о предстоящей экскурсии «по памятным местам». И – да, библиотека в их части имеется. Больше писать было не о чем.

Библиотека действительно существовала. Ведала ею жена замполита, сонного вида толстая блондинка лет сорока. Она вязала, сидя в наброшенной на плечи шубе. Библиотекарша подняла глаза, кивнув в ответ на приветствие, но от вязания не оторвалась, только поправила сползавшую шубу. Двое ребят из их роты, перешептываясь, листали какую-то книгу.

– Библиотека закрывается через десять минут, – не поднимая глаз, обронила блондинка и почесала спицей в шиньоне.

Ян увидел разрозненные тома «всемирки» и снял первый попавшийся, раскрыл: Гомер. «Песнь первая. Язва. Гнев». Это произошло в день получения злосчастного письма, разорванного и утопленного в сортире.

Замполитша положила вязание на колени, поправила шубу, записала Гомера в карточку – и забыла о рядовом Богораде в ту минуту, когда за ним закрылась дверь.

Первая зима, самая тяжелая, по календарю подходила к концу, но стоял крепкий мороз. «Илиада» казалась бездонной, но была в этой книге какая-то величавая гармония, как в музыке Баха. Длинный перечень кораблей, отправляющихся на войну, никак не кончался…

Еще не скоро принесет он в библиотеку казенного Гомера, и совсем уже далек тот день, когда много позже, в нью-йоркской книжной лавке, наткнется на строчки: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины…» – и остро захочет вернуться к страницам «Илиады». Сегодня до Мандельштама было далеко, как до Нью-Йорка, – правда, о существовании последнего он хотя бы знал.

Прочитав отрывок, Ян уплывал в сон. Во сне продолжался день: он хочет спать и ходит в поисках места, где можно прилечь, иначе уснет где стоит: на дежурстве, во время политинформации, напротив мишени, с гантелями в руках. Изворотливый сон открывал ему простые и такие желанные возможности. Например, во время стрельб лежать можно не на земле, а на раскладушке, а вздремнуть можно, когда меняют мишени; как же они, дурачье, не сообразили! В другой раз снилась политучеба, почему-то нелегальная: все помещение замаскировано под лазарет; солдаты должны делать вид, что спят, но можно ведь уснуть по-настоящему, только бы замполит не просек.

Однажды приснилась бабушка. Она вела за руку незнакомого мальчика лет четырех, и мальчик останавливался, обнимал ее, прятал лицо в складках темного платья. Ян смотрит на них с противоположного тротуара и кожей ощущает шершавую ткань бабушкиного платья. Громкое «Подъе-о-ом!» выбрасывает его из сна, который забылся бы, если бы не красноватый след на щеке от грубого шерстяного одеяла – во сне сползла простыня.

Только вечером он понял, кто был мальчик.

Работа «на ключе», то есть прием и передача, по-прежнему оставалась самой легкой частью служебной рутины. Здесь был свой ритм, как в «Илиаде» – свой, но не мешал думать о чем угодно. Отстучал «конец связи», снял наушники – и сразу возвращаешься в привычный мир архаичного ритма и звуков.

На крыльце закурил. Из раскрывшейся двери вышли двое, старлей их взвода и какой-то незнакомый капитан, и повернули налево. «У меня, помню, тоже был один жидок…» – оживленно говорил капитан. Весело, беззлобно, как если бы сказал «паренек».

«Илиада» была бесконечна, как зима, но все же зима кончилась быстрее, хотя весна в этих краях, говорили, всегда была поздней, куцей, робкой. Перешли на летнюю форму одежды. То же самое сделала природа: снег сошел, явив мутную реку с глинистыми берегами голубовато-сиреневого цвета. Далеко за окнами части горбились сопки, поросшие кустарниками. Когда зацвел багульник, сопки тоже расцветились розовым, лиловым, нежно-сиреневым. Чем не вереск? Только тем, что не вереск.

До вереска оставалось больше года.

…В увольнение отправлялись в город – угрюмый даже летом, под ярким негорячим солнцем; грязный, пыльный, серый; зимой всю неприглядность скрывал снег. В парке низкорослые березки выглядели блеклыми, выгоревшими, словно театральная декорация.

Библиотекарша тоже перешла на летнюю форму. На ней была легкая блузка, под которой виднелись перетяжки бюстгальтера, и цветастая юбка; в руках блестели спицы.