Джек, который построил дом

Попробовав, оба решили, что шницель, пожалуй, лучше домашнего. За кофе Аркадий продолжал: «Уволюсь к едрене фене – и сразу в ОВИР». – «А жить на что?» – «Теннисом займусь, тренеры летом нужны во как!» – он провел ребром ладони по горлу.

А зимой? – тоскливо подумал Яков. Жрать-то надо каждый день.

– В крайнем случае, к тебе приду, – улыбнулся Аркадий, угадав. – Есть шницель, как у мамы дома. У твоей.

Помолчали. Взяли еще коньяку.

– Я тебе первому говорю, Яша. Думай сам. Или берешь Гриню в соавторы, или…

– Что «или»?

– Да ничего. Попортят тебе крови, перекроют кислород.

– Э-э… слабо мне кислород перекрыть, это ты горячишься. Кто вместо меня будет рассчитывать критическую…

– Дурак ты, Яшка, – неожиданно жестко оборвал Аркадий. – Кому Гринвалдс велит, тот и будет рассчитывать. В пять раз дольше, чем ты, но кто считает? И защититься тебе не дадут.

– Тебе в твоем Израиле дадут?

– Я не за тем еду. Пускай Инку вылечат, а с голоду не помрем. А тебя, романтик чертов, из института выдавят; соображаешь?!.

После паузы Аркадий тихо сказал:

– А в Израиле ты смог бы работать. И как!..

Израиля мне не хватало, раздраженно думал Яков в электричке.

А шницель был хорош.

О том, что происходит вокруг Яшиной защиты, дома знали; сам он чаще всего говорил с племянником. Если бы дело происходило в армии, Ян посоветовал бы попросту «не залупаться», потому что Яков именно «залупался». Но применимы ли законы сосуществования в армии к научному миру, где нет портянок и макарон по-флотски, где завлабу не нужно отдавать честь, а сам он эластично, как пожилой гимнаст, идет по коридору, здороваясь за руку со встречными? Ян понимал, что задача имеет только одно – подлое – решение, которое все бы поняли и приняли. Бесплатных пирожных не бывает, и… «все так делают», все идут на компромисс, не «залупаются». И в то же время он понимал: завлаб ожидал, когда Яков «козырнет», то есть именно отдаст честь – честь авторства книги, которую написал – один. Яша на это не пойдет – он признает только гамбургский счет…

Раньше, видя его за работой – азартного, раздраженного и совершенно глухого к окружающему миру, – именно таким Ян представлял себе ученого. С тем же успехом он мог изучать жизнь латиноамериканцев по книге «Сто лет одиночества».

Вернувшись домой после «черного дня календаря», он слышал все звуки и голоса как будто через наушники. Главным было другое, и через это другое временами пробивались голоса матери, бабушки, Якова.

Пап, я ничего не сделал. Я не купил ни костюм, ни транзистор.

Покупки нужнее были отцу, чем ему самому. А вышло – отец дал деньги, чтобы он прилетел на его похороны.

Пап, ты подарил мне зыконский фотоаппарат, но я ни разу тебя не снял.

Теперь он обращался к отцу: «пап». Так дети просят купить мороженое, пистолет «как у Валерки», щенка. Наверное, в давнем, забывшемся детстве действительно говорил так: пап! – однако не помнил; хотя вырвалось это слово в тот единственный раз, когда чертов этот галстук… И какое у него лицо стало счастливое, а ведь тогда – да что тогда, много раньше! – был совсем больной. «Сердце на ниточке висело», – говорил Иосиф.

Сегодня казалось – ведь это так просто: часто растирал грудь, задыхался. Почему я ни разу тебя не спросил: «Пап, тебе плохо?»

– …написано – тринадцатого.

– Что «тринадцатого»? – не сообразил Ян.

– Ну что. Ученый совет. Спасибо, что не пятница.

– В смысле?.. Дай сигарету.

– Среда. К тому же старый Новый год. У них опять что-нибудь сорвется.

Какой же прочной была эта ниточка, пап…

Каждый жил в своей капсуле. Мать – в каких-то жизненно необходимых графиках, Яков в раздраженном ожидании защиты, бабушка в обыденной суете. Капсула давно заменяла стенки, которые, к счастью, так и не удалось поставить матери. Никакая стена не могла отсечь их друг от друга надежней, чем оболочка собственной капсулы.

Ян оказался замкнут в капсуле солнечного ветреного города с человеком, который все делал неправильно, невпопад и сам, вероятно, знал это, отчего и улыбался виноватой, извиняющейся улыбкой.

Когда-то он полюбил недобрую равнодушную красавицу, но не сумел удержать ее своей любовью.

Тосковал, подолгу не видя сына, но не успевал привыкнуть к нему в короткие свои приезды.

Дарил мальчику несуразные вещи: школьную форму, которую никто не носил (до сих пор валялась где-то маленькая твердая фуражка), настоящую парту – никогда сын не делал за ней уроки, тяжелый аквариум – стекло звонко разбилось, когда отец заносил его в квартиру…